Путешествие в Полхов-Майдан

Вооруженный до зубов, с торчащим из рюкзака топором Сазонов был горд и целеустремлен. Он удачно сочетал в себе заядлого «походника» и ярого поклонника народного искусства. «Романтик ты, Сухов», — небрежно бросил он со свойственным ему цинизмом, когда тот посмел выразить надежду на то, что мы едем в прекрасное место, и все там будет чудесно. Сорокина поддержала Сазонова с присущим ей снобизмом. Но, как это ни парадоксально, Сухов-романтик оказался прав.

Компания собралась в вагоне пригородного поезда и удачно высадилась в Навашино Горьковской (Нижегородской) области, где предстояло прозябать несколько часов в ожидании автобуса до Вознесенска.

Расположившись живописной группой на трибуне местного стадиона, мы читали книгу Семеновой «Полхов-Майдан». Наконец подали «пазик» (автобус) Навашино-Вознесенск. До Выксы ничто, кроме невероятной тряски, не омрачало нашего приятного путешествия. Но тут мы узнали, что такое настоящий базарный день. Нам буквально водружали на головы корзины с пустыми мешками из-под прошлогодней картошки. Сухову, как художнику, представилась прекрасная возможность наблюдать типажи и незаурядные «физиогномии» народа, нестертые лица, как он выражался. Когда мы обратилась за консультацией по поводу дальнейшего путешествия к пассажирам, те живо откликнулись, уверенно объявив всех четверых геологами.

— По обряде видно, — уверенно утверждали самые ярые.

Дорогу трудно было назвать особенно живописной: мелькали деревеньки с неприметными домишками; лошади с перевязанными передними ногами немного подпрыгивали и щипали пыльную траву; иногда тянулись редкие леса с отмороженными верхушками деревьев.

Ну вот, наконец, и районный центр Вознесенск. Поистине самая, что ни на есть окраина Горьковской области. Автобусный павильон — сарай с вывеской «Аэрофлот». Жуткий запах, вокруг стаи бродячих собак, кошек, жеребят и толпа народа. Но Вознесенск чем-то и оправдывает свое название, он действительно вознесся над озером, уходящим куда-то вдаль. Там-то, на крутом озерном берегу, нам и пришлось коротать несколько часов, вновь ожидая транспорта.

Слава Богу, после недолгого пребывания в деревенском автобусе, мы выгрузились на пыльную дорогу, сошли с нее и прямиком зашагали к своей цели — Полхов-Майдану.

Кругом простиралась равнина с небольшими кое-где возвышениями и редкими пучками рощиц. Село стремительно приближалось. Времени было в обрез. Сазонов нервничал, он весь ушел в думы о палатке и костре, остальные жаждали общения с народом, с народными умельцами.

И тут нас внезапно покинуло ощущение реальности и обыденности происходящего — переступив порог первого дома, мы переступили порог сказки. Высокий дом-терем, просторные сени, запах свежего дерева от гладких неокрашенных досок полов, стен, потолков; яркий полог кровати, пестрота половичков; и во всем необыкновенная чистота и свежесть. Приветливость хозяев, вкус настоящего молока.

Огромное село, застроенное теремами, заполненное приветливыми людьми, щебечущими детьми, запахом свежего дерева, ленивыми огромными собаками и пронзительно яркими «тарарушками».

Дом второй. Хозяин-токарь степенен. Встретились на картофельной борозде.

— Игрушки?

— Точим, красим, все для фабрики.

В избе на лавке и красильщица-дочь; сильно смущена.

Товар: грибки большие и маленькие, расписные вазы для сухих цветов, птички- свистульки. Роспись четкая, без изъяна.

— На фабрику ведь идет, там с браком не берут.

Цены как на рынке. Деловое отношение к предметам своего искусства — деловое и не без достоинства.

Улица, ведущая к церкви. Нарядная толпа, гуляющая на свадьбе. Весело топчутся на месте, звенят частушки. Напротив — зрители и одновременно участники события. Встречают радушно, указывают на Анну.

— Красильщица!

— Покажи им.

Длинные борозды картофеля, разговор с Анной. Держится спокойно, с особым, присущим всем здешним токарям и красильщицам, достоинством.

— Мы слышали о вашем селе, читали, любим ваши вещи.

— А кто нас не знает?

Говорим о книге Семеновой.

— Да, знаю.

Книга не особо волнует, как нечто совсем им ненужное.

— О нас многие пишут. Помню Арбата.

Говорит о нем обыденно, как о старом знакомом.

Дом третий, дом Анны, начинается с осмотра мастерской во дворе. Появляется токарь — старший сын, есть еще младший, тоже токарь.

— С седьмого класса точить начали. Нравится.

Снова так пахнет деревом, стоят ряды матрешек, птичек, поставцов — «белье» (некрашеные изделия). Вверху мудрые приспособления — треугольники с гвоздем — для окраски яиц. В следующем помещении — огромные коробки с упакованной, уже раскрашенной продукцией.

— Работаете для фабрики?

— Нет. Сами торгуем.

— Ну и как? Все сбываете?

— Не жалуемся.

Ездят далеко. В основном в Астрахань. Большинство вещей обожженных, а сверху ягодки.

— Почему стали такие вещи делать, а не как раньше?

— Берут лучше. Люди покупают, чтобы под полированную мебель подходило. Так больше нравится.

А вот птички все яркие, пожалуй, и не подойдут к мебели. Замираем около огромного ящика с птичками-свистульками. Выбираем себе птичек, разных, кому какое выражение птичьего лица нравится. А они и грустные, и веселые, и глуповатые, и настороженные — всякие. Да и «перышки» и головки разные. Сухову везет. Он раскопал среди птичек с красными головками — одну с голубой. Счастливчик!

Просим Анну при нас расписать деревянные яйца. Сидим в сенях (в избе ремонт). Поражаемся тому, что Семенова была точна до мелочей, а мы думали, что приукрашивает. Вот они коврики с оленями, репродукции, половики, ситцевые занавески с нестерпимо яркими цветами.

Вышли две юные красильщицы — две Светы (дочь Анны с подругой). Чистенькие, миленькие, «голубенькие в белый горошек». У дочки — сирень в волосах. Мать довольно строго велела сесть и показать, как умеют расписывать. Дочь старательна, а подруга с характером. Когда после наведенного цветка на яйце попросили что-нибудь нарисовать на бумаге — обе Светы уверенно, четко стали выводить сплетения из «тюльпанов», «роз», отработанных поколениями, типично майдановские. Но была и своя фантазия, своя интерпретация у каждой из Свет. Подруге-Свете своя работа не понравилась — разорвала в клочки, принялась заново. Поговорили с девчонками. Оказывается, в школе на уроках рисования им категорически не разрешают использовать майдановские мотивы.

Пока Светы дорисовывают, Анна нас кормит ужином, довольно обильным. Чувствуется явный достаток семьи. На минуту появляется хозяин-токарь, приветливо здоровается. Наконец, нам подарены рисунки с дарственными надписями: по рисунку на пару. Все-таки подсунули Анне книгу, смотрим вместе некоторые иллюстрации.

— Да, так раньше писали, да уж теперь это срамно.

Вот такое восприятие своих же прошлых вещей.

Сухов все добивается у девчонок:

— Кто-нибудь здесь в селе рисует так на бумаге?

Наконец добился. Тетка Светы — подруги, о ней и Семенова пишет. Шествуем со Светланами к Наталье. Тепло, приятно-сыро, земля размята; прыгаем то и дело, а Светы на высоких каблучках — и ничего. Наталья живет у церкви, у той самой, у одной единственной, к которой мы уже привыкли, разглядывая старую майдановскую роспись, особенно на яйцах, и такая у всех разная, а все-таки узнается. А для тетки Натальи изображение этой церкви прямо-таки стало смыслом, делом всей жизни.

Дом четвертый — дом одинокой художницы Натальи. Здесь ощущение праздничного, непосредственного, пестрого и яркого восприятия жизни майдановцами усиливается. Небольшая горница вся изукрашена, нет ни одной хоть сколько-нибудь скучной, серенькой мелочи. Стоим вокруг Натальи, она говорит, говорит, говорит. Девчата присели на высокую кровать с шишечками, прикрытую чем-то нестерпимо ярким; на стенах увеличенные фотографии в рамочках, расписанных собственноручно Натальей в ту пору, что работала на фабрике; чувствуется влияние семеновской росписи. В горке посуда, а среди нее «горят» розовые да красные майдановские вещицы. Даже обложка дешевенького поминальника украшена росписью. Светы тихонько обсуждают, как все красиво. Но самое главное у тетки Натальи — ее рисунки. Их мало, к ним она относится бережно, вложила много труда, старалась. Вот те самые волк и журавль, родившиеся из скучной серенькой картинки в старом букваре, с почетом висят на стене в изукрашенной рамочке. На другой стене плывут лебеди. А в красном углу, под божницей с яркими иконами-литографиями, как самая лучшая главная икона, висит картина с церковью. У нее и рамочка самая лучшая.

Долго рассказывала нам Наталья, как старалась она нарисовать, чтобы церковь была похожа. Картина на селе всем понравилась. Желающих иметь такой же рисунок было много. Рисовала за деньги. Опять то искренне-деловое отношение к произведениям своего искусства.

В сенях мы умудряемся ухватить два осколка деревянного браслета — образчики фабричной росписи. Наталья пожертвовала. Ступаем по пестрым половичкам, чуть не задевая яркую вазочку для сухих цветов.

Прощаемся со Светами, опрометью несемся по улице. Смеркается.

— Мужчина! Мужчина! — кричит пьяненький токарь Сухову и хватает его за рукав, зазывая в дом и описывая угощенье. Еле-еле удалось вежливо отказаться, но долго еще слышался сзади крик хлебосольного поселянина:

— Мужчина! Мужчина! Постой!

Прорываемся сквозь толпу детей, играющих в городки. Все они по очереди с нами здороваются и смотрят простодушно-любопытным взором.

Сзади село, впереди молочный туман, разлитый по лощинам, окутывающий рощицы. Теплынь от банки с парным молоком, от тихости вечера, от запаха сена, от растворенности в тумане и легкой усталости. Ручеек, бугорок, комариная завеса. Но палатка уже установлена, «пойлуха» кипит на костре, заварен чай и придвинуты чурбаки. Все четверо необычайно тихи, оглушены неожиданным, фантастическим прямо-таки Берендеевым царством Полхов-Майдана. Туман исчез, спустилась ночь, повесив над палаткой тонюсенький серпик молодого месяца.

Теплое, яркое утро — начало жаркого дня. Четверка вновь на ногах. У Сухова коробочка с карандашами. Бодрые и легкие шли мы по дороге навстречу Полхов-Майдану. И тут вдруг на бескрайнем чистом небе прямо над селом появилось огромное белое облако, приняв четкие очертания характерной головы Льва Николаевича Толстого. Дух великого непротивленца встал над утопическим островом добра и красоты — Полхов-Майданом.

Направляемся к церкви, зашли за ограду, обошли вокруг, заглянули в окна. Хотя храм действующий, есть какой-то элемент запустения: штукатурка облупилась; «крестьянские» лики огромных ангелов на наружных стенах почти смыты; неказистый домик (церковного причта) потонул в бурьяне. А впритык к церковной ограде современный магазинчик, очень бойкое место. Толпится народ, общается. Пытаемся приобщиться, попасть еще к кому-нибудь в дом, больше посмотреть, чем приобрести. Денег уже почти нет. А народ рассуждает, спрашивает, что нам надо: может самовары расписные за 40 рублей, может матрешки десятиместные за 30 и т. д. Для них цены привычные, для нас совершенно немыслимые. К счастью, они этого не подозревают. Одна старушка с палочкой вызвалась нас сопроводить. Маленькая, жалкая, доброжелательная. Поведала нам о селе. Раньше на фабрике работала, когда узор еще выжигали, теперь уже ничего не может — глаза не видят. А токарь-сын пьет. Пьет-то, пьет, но все-таки точит. Кое-как живут.

Идем по селу, смотрим по сторонам: терем к терему, новенькие, свежие, одни наличники затейливее других. В их резьбе забавные мотивы: собаки, рюмки, и обязательно на каждом доме стилизованное изображение Спасской башни Кремля. К одному дому подходим — упитанный молодой человек выносит огромную матрешку приторно-красивую, рафинированную в целлофане. Эта не для нас, конечно, эта только интуристам подойдет.

Следуем за старушкой дальше. На пороге каждого терема лежит непомерно жирная, ленивая собака, точь-в-точь, глиняные копилки, тоже майдановские. И даже гуси, что бродят вокруг пруда и плавают, необычайно крупные и упитанные. Бабушка говорлива, разговорились о птичках- свистульках. Вот-де делал кто-то у них на селе птичек без ножек, а она им:

— А как же они на веточку-то вставать будут?

Когда пришли к ней, она достала сетку со своими птичками; те высовывались в дырки, словно хотели выпорхнуть и рассесться по веточкам.

Ее изба скромна, неуютна, это потому, что токарь пьет, а сама она уже «красить» не может. Явился и токарь, даже не пьян, развязал огромные ящики с «бельем». Вот здесь-то мы, наконец, удовлетворили свою страсть к неокрашенному дереву; набрали у них «белья».

Идем, бредем мирно по улице, любуемся. И тут наша компания вызвала подозрение у двух скучающих милиционеров, даже потребовали документы. В пререкания с представителями власти мы не вступали и договорились с ними о встрече у крайнего дома чуть позже. А пока отправились обследовать здешний цех фабрики художественной росписи. За мостиком виднелись невзрачные постройки. Никаких препон, преград; входим свободно, во дворе куча токарей — отдыхают, курят, балагурят, рады с нами пообщаться. Проходим в красильный цех. По-домашнему сидят красильщицы, кто жует (обед), а кто уже красит. Множество ярких слепящих «тарарушек»

В упаковочном помещении глаза разбегаются от обилия готовых изделий. Лазаем, выбираем для себя. Вещи красивые, выдержанные в духе подлинной майдановской росписи, но излишне рафинированные. Грибки с пейзажами и «зорями», изящные коробочки для колец, пудреницы и т. д. Выскребаем последние гроши, приобретаем образцы фабричной продукции.

Нестерпимо калит, бредем босые, последний раз окидываем взором высокие терема, затейливые наличники, веселых открытых поселян: красильщиц и токарей, огромных ленивых собак.

Отдыхаем на лавке у крайнего дома. Сухов «черкает» (рисует), у ног покоятся рюкзаки с игрушками. И вдруг подъезжает «черный ворон», из него выскакивает огромная овчарка и милицейская группа захвата человек в десять, требуют с нас документы. Нас спасает музейное удостоверение, захваченное, слава Богу, одной из участниц. Они разочарованы и не очень довольны, но с нас взять больше нечего.

Полхов-Майдан позади, мы вышли на пыльную дорогу и зашагали под приятный легкий перестук «тарарушек» в наших рюкзаках.

Муром. 1983 г. Ольга Сухова