К. В. Жадин. Первая любовь
Когда наступила пора учиться, родители поместили меня в начальную школу m-me Гончаровой, жены инспектора реального училища. Там же, раньше, учились и мои братья.
Это была привилегированная школа, где учились «избранные» дети, как говорила m-me Гончарова.
В первый же день ученья меня посадили за стол с двумя девочками и мальчиком. Это были — дочь предводителя дворянства, Тата Брюхова и дочь председателя Земской Управы — Варя Бычкова. Мальчик был сын вице-губернатора г. Могилева — Митя Подседлевич. Он был очень красив, чрезвычайно сдержан и молчалив. На разные шутки он тихо и красиво улыбался, чуть щуря темно карие глаза. Девочки были живее и хитрее нас.
Я был простодушен, непосредственен и неуклюже наивен, и этим их часто смешил. Больше всех и скорее мне понравилась Тата Брюхова. И у нас с ней вскоре установились более короткие отношения, чем с остальными. Она жила на той же улице, что и я и дом их был наискось от нашего.
Когда она не приходила в школу, или я не был в классе, мы сообщались, узнавая об уроках и назначениях. Когда она присылала ко мне свою няньку с дневником, заложенным розовой ленточкой, с какой-нибудь картинкой на конце, я чувствовал себя польщенным и с удовольствием, аккуратно, вписывал уроки в ея дневник.
Иногда она присылала ту же няньку, прося прийти к ней и объяснить какой-нибудь урок. Я шел тогда, слегка возбужденный, стесняясь ее роскошных родителей — высокой, горделивой, элегантной ея мамы и стройного, стареющего красавца-отца, который со мной всегда шутливо и приветливо говорил так: «А-ех! Дон Кастильо явился! Ты, конечно, к Таточке? Ну. я так и знал… Смотри … не уведи ее «по шелковой лестнице» с собой». Я глупо улыбался, опуская глаза, и комкая свой синий берет с темно-пестрым помпоном.
После разговора об уроках — в присутствии ее матери или няньки, — меня угощали конфектами из шелковой бомбоньерки и мы шли играть в большой белый зал, с золоченными стульями и роялем.
Играли мы, обычно, в мяч. Там присоединялась к нам ее младшая сестра Тоня, которая была живее, бойчее Таты и казалась за это даже старше ее. Она сразу полюбила меня и, вскоре как-то, спрятавшись за маленький диванчик, в углу, куда она поманила меня и сказала, широко открыв синие свои глаза: «Мальчик! Я тебя люблю и ты никому не говори… Слышишь?». Я покраснел, смешался, сам не зная — чего, а она, поднявшись на цыпочки, поцеловала меня в подбородок. Я был обескуражен, растерян, и до сих пор никому не сказал.
Спустя год я так привык к Таточке, что иногда, вспоминая «задиванный» поцелуй Тони, думал: «Ах, если б меня поцеловала Тата!!». Прошел еще год.
M-me Гончарова уехала, с переводом мужа, в Москву, и школа закрылась. Мне наняли учительницу на дом, и я стал готовиться в Реальное училище. Тата поступила в подготовительный класс гимназии, и мы были разобщены.
И тихо, в минуты реминисценции, я задумывался и грустил, что не могу уже больше пойти к ней, видеться и играть, как бывало, в мяч.
Иногда я с ней видался на улицах, проезжая мимо друг друга в экипажах… И она казалась мне принцессой, в синем платьице с черным передничком, с белокурыми гладкими волосами в длинных косах, с тонким, бледным, матовым личиком, выглядевшем как-то серьезнее, чем у ея сверстниц, на котором алел нежный, тонкий ротик.
Годы шли.
Я был уже в третьем классе Реального училища. На детских вечерах, во время каникул, на ученических балах — я всегда видел Таточку с ея неизменной подругой, с которой, когда-то, и я начинал учиться. У меня никогда не хватало смелости пригласить ее на танец… Я следил за ней издали, не сознавая — любовался ей. Я считал себя недостойным ее, казался себе таким мизерным, ничтожным.
На балах, Таточке я посылал самые нарядные, красивые открытки, разноцветные, под шелк, секретки и писал в них разные глупости, любовного, намеками, лепета. Но все это наполняло меня какой-то радостью!
И однажды я почувствовал, что я в нее влюблен!
Этого было достаточно, чтобы я отныне стал слишком часто думать о ней. Не знаю как, но как-то мечтал, стремился ее видеть и радовался, когда она спокойная, холодная, без улыбки отвечала, где-нибудь, на мой поклон. Катаясь, в шарабане или верхом, я стремился проехать мимо ее окон; если видел, даже не ее, а кого-нибудь из ее близких (чаще всего у окна сидела с чулком в руках ее нянька) — я бывал счастлив.
Да. Я ее любил, это было несомненно… Я мечтал о том, как я вырасту, как буду хорош собой (в детстве мне часто говорили — даже на улице — чужие, что я «красивый мальчик»), как я буду чем-то знаменит и я… женюсь на ней.
Я представлял пышную свадьбу нашу, наш дом, ея ласковое обращение ко мне на ты, но ни капли эротики не было в этих мечтах!
Разогретый фантазией, пылким воображением, на одном детском балу, я послал ей длинную секретку, написанную дома. С буйно колотящимся сердцем, с пылающим лицом, уединившись, — я написал длинное, пламенное и, конечно, наивное признание в любви…
Музыка играла вальс. Гости бродили по залам. Я всюду искал ее, не стараясь подойти к ней, — а только увидеть ее и прочитать по лицу — получила ли она мое признание? Я нашел ее в малиновой гостиной. Она сидела в бархатном золоченом кресле Людовика 16-го и обмахивалась белым страусовым веером. Два реалиста старших классов сидели по бокам ея кресла. Хорошенький, стройный блондин Костя Самойлов и мефистофельски красивый Шура Доброхотов. Они, наперебой, что-то оживленно рассказывали ей, а она, чуть наклонив головку и вытянув скрещенные ножки, в голубых атласных туфельках — тихо улыбалась, взглядывая то на одного, то на другого.
На голубых, кисейных коленях ея, лежала моя, распечатанная муарово-розовая секретка. Быстро взглянув в их сторону, я медленно прошел гостиную. И вслед мне, с иронией, донеслось: Ах — юный красавец! Серцеед! … Вот он, наш соперник, Костя… Это говорил Шура Доброхотов.
Я помню ощущение, словно кто-то в спину мне вонзил нож… Спина похолодела, потом что-то обжигающее разлилось по всему телу. Я, медленно, уже ничего не видя, прошел желтую гостиную и, через биллиардную, вышел в зал.
«Осмеян!!! Осмеян!» — как в бреду шептал я.
Оркестр играл что-то веселое, напевное, но я брел, как тень. Я шел без цели, без направления. Горькая обида терзала меня впервые. Мне очень хотелось плакать. «Значит, она показала им…» — бессвязно толпились мысли.
Ко мне подбежала маленькая девочка, сестра рыженькой гимназистки — Лели Миловановой — и, с реверансом, сказала, что Леля просит меня пригласить ее танцевать. Я страшным взглядом посмотрел на девочку и сказал, сквозь зубы, никчемное «мэрси». Бредя дальше, столкнулся с дядей, — он был дежурным членом клуба в тот день.
Дядя Митя, положив руку мне на плечо, хотел, как всегда, что-то пошутить, но приподняв мой подбородок, посмотрел в лицо и сказал: «Э-э-э! Паренек! Ты весь в жару? Поезжай-ка домой. Тут тебе не годится быть. Мой кучер ждет там — ты знаешь нашу лошадь? Ну, так иди, иди скорее! Он отвезет тебя домой».
Потом, как во сне — он увлек меня в вестибюль, одел в шинель, нахлобучил мою фуражку, и выпроводил с лакеем за дверь.
Как во сне, я подчинялся ему. Как во сне, доносились звуки оркестра… Ярким пятном выделялась из всего — малиновая стена гостиной, с огромной золотой рамой картины, а впереди бархатное кресло… и в нем Таточка, вся голубая, с белым пушистым веером и розовой секреткой на коленях… И этот голос… голос! Пронзивший меня, как кинжал.
Едучи домой, я молча и тихо плакал.
Обида долго не забывалась. Я часто думал о содержании своей секретки, о своих мечтах, о своей влюбленности и чувство досады, раскаяния и сознания своей желторотости терзали меня.
Я стал как-то сдержаннее, как будто серьезнее, и всячески старался избегать встреч с Татой.
Как-то — в конце зимы — я встретился с ней на катанье. Сердце мое забилось, словно хотело вырваться из груди и улететь от меня… К щекам хлынула кровь. Она открыто и пристально посмотрела на меня. Я вежливо откланялся и обогнал ее сани, с серой парой рысаков.
Все реже мечтал я о ней. Все больше скрывал я свою грусть.
Я рос и все яснее становилась мне наивность моего романа, и мне порой делалось стыдно, даже перед собой! Так никому и никогда я не рассказывал о своей первой любви.
Теплоход «Суворов». Волга, август 1947 года.