К. В. Жадин. Наказанное любопытство

Зимний день склонялся к вечеру. Серые, чуть голубоватые сумерки уже заползали в низенькую комнатку на антресолях, где старший брат — студент — чертил свои любимые схемы и планы пароходов.

Оторвавшись от широкого квадратного стола с распластанным чертежом, он, прищурившись, присмотрелся к нему сверху и, пощелкивая, как кастаньетами, длинными пальцами, сказал: «На сегодня будет! Остается — схема карлингсов и разрез борта. И все!».

Подперев кулаками подбородок, я стоял на другом краю стола и с любопытством смотрел на чертеж большого, красивого парохода.

Стр. 10

Но я был еще мал ростом и мне не достаточно было видеть чертеж. Как только брат отошел, я сейчас же вскочил на стул и облокотился на стол, почти лег. С любопытством разглядывая чертежи, я ничего больше не замечал.

Вытирая руки полотенцем, брат вошел снова в комнату и когда я глянул на него, я его не узнал. Расставив длинные ноги, он смотрел, широко раскрытыми глазами, на стол и лицо его было для меня неузнаваемо.

Я тоже глянул на стол и с любопытством, как должное, смотрел на медленно растекающуюся черную, как лак жидкость (тушь), которую я пролил, вероятно, толкнув стол.

Немая сцена продолжалась секунды две. Вдруг брат,

Стр. 11

свирепо, неистово громко, крикнул: «Чертенок! Ты видишь, что ты сделал?!».

И, не успел я опомниться, как сильная рука его впилась мне сзади в шею и мои щеки, со стороны на сторону, стали вытирать черную, блестящую лужу.

Едва дыша от ужаса, мне казалось, что я утопаю в этой луже, — неистово вырываясь, как котенок, я наконец вырвался с воплем и опрометью бросился из комнаты, к лестнице вниз и дальше, по длинному коридору, в гостиную.

Там шмыгнул под самый большой диван в углу и замер от ожидания своей казни. Брат скакал за мной. Я слышал его топот по лестнице

Стр. 12

и какое-то рычанье уже в коридоре. Сердце мое замирало от ужаса. В доме все знали, что я часто ношусь «как угорелый» и потому на мой пробег ничуть не обратили внимания, но когда по лестнице мчался брат, мама вышла из столовой и остановила его:

«Боря, что случилось?» — спросила она — что ты, как маленький, бегаешь?».

«Я сейчас Константину голову оторву… Где он?» — задыхаясь проговорил он.

Мама, видимо, преградила ему дорогу. Была слышна легкая борьба и встревоженный голос мамы:
«Но что случилось?! Что он поделал? И ты должен мне прежде сказать! Ведь он ребенок,

Стр. 13

он что-нибудь натворил бессознательно…».

«Пустите!!» — прошипел брат и помчался дальше.

Вот он промчался через гостиную, не догадываясь заглянуть под мебель, а я лежал, закрыв плотно глаза и дожидаясь смерти.

«Где он, сукин сын! Я его живым не оставлю — он весь чертеж мне залил тушью» — рычал брат.

Напрасно мама и тетя его уговаривали, сочувствовали его беде и оправдывали меня — он был в ярости.

Сумерки сгустились и под диваном было совсем темно, как в ящике, а я боялся темноты. Страх мой увеличился и я стал тихо, боясь себя выдать, горько плакать.

Стр. 14

Долго я лежал под диваном, пока не услышал, как брат ушел гулять. Он всегда по вечерам уходил. Тогда я вылез из-под дивана и, крадучись, прошел в спальню мамы. Подойдя к зеркалу, я заплакал еще больше.

Там отражалась голова «Степки-растрепки» — по щекам, лбу и подбородку у меня застыли густые, желтеющие потоки туши. Свое лицо меня испугало.

Пришла мама и, скрывая улыбку, позвала меня к умывальнику и стала мыть мне лицо, приговаривая: «Вот видишь, Кот, что ты наделал! Сколько раз я говорила тебе, не подходи к Бориному столу… Теперь он страшно рассержен и тебе неприятно… Глупый ты

Стр. 15

Кот».

В детской, апельсинового цвета, няня сидела в старом плетеном кресле и вязала чулок, хмуро поглядывая на меня, когда мы с мамой, обнявшись, вошли туда. Мне было стыдно чего-то и ужасно горько на свою судьбу. Принесла горничная тарелку молочной пшенной каши и тоже, как мне казалось, с любопытством, улыбаясь, смотрела на меня. Еще подергиваясь от пережитого страха и слез, я с аппетитом ел кашу, а мама, стоя за стулом, поглаживала мою голову и смеясь, говорила: «Ах, Кот, Кот! Бархатная головка! Все ты что-нибудь набедокуришь».

«Головка то бархатная, а дурья» — буркнула няня.

Стр. 16

Молча, постепенно успокаиваясь, я лежал в постели за синей шелковой решеткой, поглядывая оттуда, как зверек. Все остальные стояли и сидели в детской — отчего было страшно уютно — и толковали о моих проказах. Их припоминали, судили и ворчали на меня все.

Но это было ничтожным наказанием по сравнению с тем, что я пережил за свое любопытство.

---

| Вперед →