К 100-летию М. К. Левина

МУРОМСКИЙ ХУДОЖНИК МИХАИЛ КОНСТАНТИНОВИЧ ЛЁВИН

К 100-ЛЕТНЕМУ ЮБИЛЕЮ (1918−1985)

Михаил Лёвин четверть века был духовным лидером муромских художников. Помня заветы своего учителя И. С. Куликова, вел изостудию и воспитал немало талантов. Был незаурядной личностью и выглядел необычно, как истинный мэтр: внушительная фигура, умный цепкий взгляд; ходил, опираясь на посох, речь была размеренной и меткой. Интересовался философией, религией, литературой; его волновала суть творчества, судьбы людей искусства. Создал оригинальные портреты Есенина, Блока, Достоевского, Пушкина (Муромский музей — МИХМ). Лёвин один из старейших «владимирских пейзажистов» с «муромским характером». Михаил Константинович часто писал на пленэре и создал в живописи особую поэму русского леса. Символом местной природы были для него нежно-сиреневые цветы «сон-травы», что пробиваются из-под снега, неся радость возрождения. Не случайно появляются они на его живописном натюрморте (Панфиловская галер.) и на картине, посвященной матери художника, написанной будто видение в рассветный час (МИХМ), и на автопортрете самого мастера (собр. К. А. Лёвина) и на многих этюдах.

М. К. Лёвин был участником выставок с 1950 г.- от городских до республиканских и зарубежных; член Союза С. Х. РФ (1963). О его творчестве писали в региональной и центральной прессе; в ж. «Искусство» (1968), «Художник» (1980, 1985); в книгах: «Владимирские пейзажисты» (1973, 1987); «Художники владимирской земли» (1995, 2005); «История Мурома и Муромского края» (2001), «Муромский музей» (2003); «Владимирской энциклопедии» (2002). В наследии более 300 основных работ кон. Картины хранятся в г. Муроме: в семье его внука К. А. Лёвина, в Муромском музее, в Панфиловской галерее, в художественной школе, в личных собраниях. Отдельные работы — во Владимиро-Суздальском и Мурманском художественном музеях; в частных коллекциях в России и за рубежом.

Будущий художник родился 25 сентября 1918 г. в д. Максимове Меленковского р-на в семье Константина Федотовича Лёвина, кузнеца, ветеринарного фельдшера, из крестьян, участника Первой мировой. Мать, Вера Гуриевна, хоть и числилась в том же сословии, была дочкой незаконнорожденного сына меленковского помещика Черткова. В Меленках Михаил закончил семилетку и часто вспоминал свой «город детства». Ради дальнейшего образования сына переехали в Муром, где он учился в старших классах школы № 13 (ныне № 16) и занимался в изостудии И. С. Куликова. Двух лет занятий с маститым живописцем хватило, чтобы поступить в Пензенское художественное училище (1936). Здесь его наставником был однокашник Куликова — И. С. Горюшкин-Сорокопудов. Любимое училище Михаил закончил уже после Великой Отечественной. В 1939 г. прямо с учебы забрали в армию, срочная служба еще продолжалась, когда началась война… В составе 7-го механизированного корпуса прошел от Днепра до Влтавы, брал Будапешт, Бухарест, освобождал Прагу. Потом Дальний Восток, и он участвовал в войне с Японией, пройдя через Большой Хинган до Порт-Артура. Был и снайпером, и радистом, но его талант оказался востребованным и на войне: Лёвин стал художником корпусной газеты «Родина зовет» и его искусство было оценено: награжден медалью «За боевые заслуги» и орденом Красной Звезды.

После окончания училища в 1949 г. возвращается в Муром и вскоре женится на красавице Тоне Князевой, что повстречал на заречной стороне Оки, когда был на этюдах. Брак его с Антониной Павловной был счастливым, она понимала и ценила его как художника: была ему и моделью, и другом, легко мирилась с бытовыми трудностями и воспитывала сыновей Сергея и Алексея, что тоже стали художниками. Лёвин долго преподавал рисование в школе № 12 и, приходя после уроков, упорно вставал к мольберту и писал, писал маслом. Летом в каникулы пропадал на этюдах в лесах и лугах, готовил работы для выставок, участником которых он постоянно стал с 1950 г., был замечен коллегами и отмечен в прессе. Однако хотелось большего — создать значительную картину, стать «свободным художником». Тогда этого можно было добиться, только вступив в члены Союза художников СССР, что было очень непросто. И помог в этом Михаилу Лёвину… Сергей Есенин — его любимый поэт. Жена художника вспоминала, что рукописные есенинские стихи он провез по всем фронтовым дорогам.

Лёвин писал: «Художник ищет родственного по духу поэта… Есенин — поэт, близкий мне по духу. Его стихи для меня все время были, как чудные сны о России, о русской природе». Над портретом Есенина он начал работать в 1960 г. Друг художника искусствовед Г. В. Хлебов вспоминал, что работал над картиной он чаще по воскресеньям, радовался в солнечные дни и досадовал на природу в дни пасмурные. Весь «есенинский период» Лёвин читал стихи поэта и восхищался ими: «Ведь Есенин живописец в стихах. По ним можно пейзажи писать». И портрет Сергея Есенина 1961 г., написанный в импрессионистической манере, стал особой творческой удачей художника (МИХМ). Он словно «растворил» фигуру поэта среди белых стволов берез в весенней роще. Поэтический образ на холсте Михаила Лёвина можно сравнить разве что с трогательным портретом певицы Н. И. Забелы в декорации из 32 березок — жены Михаила Врубеля 1904 г. (Русский музей). Но коллеги-художники не сразу оценили работу муромского живописца. По словам его супруги, Михаил Константинович повез «Есенина» на зональный выставком в г. Иваново — «Работа большая… в автобус не сажают, поехал на поезде, поезд уходил ночью, и мы на санках везли ее на вокзал. Уехал. Я с нетерпением ждала его возвращения. Примут, не примут. Приезжает расстроенный: не хватило одного голоса. Но сумели преодолеть и эту неудачу». Зато на вернисаже во Владимире 1961 г. его «Есенин» был признан «одной из наиболее удачных работ». Высокую оценку столичной критики на выставке художников центральных областей России удостоился второй его вариант 1964 г. (Мурманский художественный музей). Наконец Михаил Лёвин получает признание. За «Есенина» принимают в Союз художников (1963) и даже дают 3-комнатную квартиру. Он уходит из обычной школы, занимается только с одаренными детьми, на высоком эстетическом уровне выполняет заказы по оформлению общественных зданий города (аптеки, кинотеатра и др.)

В творческом плане 70-е проходили у Лёвина под знаком Достоевского. Интерес его к Федору Михайловичу был непреходящим. Новая волна увлечения творчеством и личностью писателя пришла со 150-летним юбилеем Ф. М. Достоевского в 1971 г.: знакомился со всеми материалами о нем и заново перечитывал его произведения. Сетовал только, что нигде не мог найти роман «Бесы»: «Уж сколько лет его не печатают. А все потому, что Ленину не нравился. Архискверный Достоевский» — так он гениального писателя обругал». А когда Лёвин узнал, что есть возможность приобрести эту книгу, обменяв на какую-нибудь другую, обрадовался: «Да я за «Бесов» отдам и «сталь», и «гвардию»! Уже осенью 1972 г. существовало три варианта портрета Достоевского. В одном из них мастер пытался запечатлеть «очаровательное состояние природы» в свете лучей заходящего солнца, любимое Достоевским — символ счастья, «земной рай». Писатель так и представлен в закатных отсветах (хранится в семье художника). Последняя версия образа Достоевского в сине-голубых тонах, где фон из «мерцающих звездочек», бликов и точек, самим художником истолковывалась как отражение «многоголосого мира» героев Достоевского (МИХМ).

Автор этой статьи познакомилась с Михаилом Константиновичем на открытии выставочного зала в Смоленской церкви осенью 1977 г. Будучи тогда новенькой сотрудницей в музее, удостоилась фирменного лёвинского комплимента: «На музейном небосклоне взошла новая звезда». В только что открытом помещении в Муроме с удовольствием выставлялись ведущие живописцы страны, например, весной 1978 г. — П. П. Оссовский (1925−2015). Вспоминается и презентация выставки М. Лёвина в этом светлом и высоком зале со сводами в январе 1979 г. Картины юбиляра красиво были развешены на белоснежных стенах, из высоких окон струился рассеянный свет, горели люстры-паникадила, а за окнами мороз трещал. Той зимой 1978/1979 гг. в Муроме был зафиксирован абсолютный минимум температуры (-44,9° С).

На протяжение нескольких лет кон. 70-х — нач. 80-х мы, трое музейных подруг, часто заглядывали по приглашению Лёвина к нему в мастерскую «У башни». Направлялись к мудрому Михаилу Константиновичу после работы. И если то было весной, на углу Ленина и Московской покупали букетик подснежников, знаковых для этого художника. Эти очаровательные сине-фиолетовые цветы, опушенные шелковистыми волосками, в ту пору еще только-только включались в Красную книгу, о чем еще мало кто знал. Ныне их можно увидеть только в лесу, а на том месте, где сидели бабушки-цветочницы, по выходным бывает стихийный вернисаж картин местных самодеятельных художников. А зимой, постучав в форточку с улицы и пройдя в арку, со двора попадали в мастерскую и сначала грели руки у круглой печки-голландки. Хозяин угощал нас не только чаем с баранками, но и домашней настойкой, разливая по крошечным старинным рюмочкам-лафитникам. Он совсем не был любителем выпить и к моменту нашего знакомства давно бросил курить (избавился от фронтовой привычки). Нетипичный для богемы образ жизни связывали с его приверженностью к старообрядчеству. Михаил Лёвин гордился своей к ним причастностью и в храмы ходил в Успенский во Владимире и в Благовещенский в Муроме посмотреть на старинные иконы, написанные до Никона. И утверждал, что эти настоящие церкви и есть истинно старообрядческие. «Ведь мы, старообрядцы» — говаривал он, — Россию-то любим древнюю, допетровскую, не испорченную реформами». Супруга же его утверждала, что старообрядцем он не был, а только интересовался ими. Михаил Константинович любил повторять поговорку своего приятеля-старовера: «Тело немощно, а дух бодр!». В социалистическую эпоху непросто было по-настоящему придерживаться хоть старой, хоть новой веры.

Впрочем, советская действительность будто не существовала, когда мы сидели в старинном интерьере мастерской в окружении картин, беседуя за чаем с художником-мыслителем. Помнится, он всегда сидел за столом так, что над ним находилась репродукция «Автопортрета» Леонардо да Винчи. Полагают, что гению Возрождения на нем за 60. Наш живописец в ту пору его ровесник, на чем Михаил Константинович акцентировал внимание. Лёвин рассуждал о творческой зрелости, по смыслу близко к тому, что можно прочитать в его записках: «Мастерство и понимание решения приходит с возрастом. В 25 лет не найдешь решения листвы на березе, как бы ни чувствовал ее. Найдешь в 40−50 и 60 лет. Если человек находит решения раньше, то ко времени уже перегорит».

Леонардо же он восторгался и заявлял, что тот «ошеломил» всех других мастеров Возрождения. И в лёвинских записях звучит: «О великий, великий Леонардо!». В беседе наш художник переходил к особому построению пространства в его «Тайной вечере» и к мысли П. А. Флоренского о нарочитом в ней «перспективо-нарушении», имеющем особую эстетическую ценность (Его «Обратная перспективе» была опубликована в Тарту в 1967 г.) Вслед за религиозным мыслителем Михаил Константинович убеждал нас в особой миссии художника. Для себя же он записал слова о. Павла: «Ведь художник есть чистое простое око, взирающее на мир, чистое око человечества, которым оно созерцает реальность…».

Далее разговор у нас мог зайти о Булгакове и «нехорошей квартире» № 50 на Большая Садовой, 302-бис из «Мастера и Маргариты», в которой менялось пространство, то сужаясь, то расширяясь для «Бала Сатаны». Тогда Михаил Константинович начинал разъяснять эту мистику, обращаясь к другой работе о. Павла «Мнимости в геометрии», о которой мы только от него и узнали. Ведь книга 1922 г. была библиографической редкостью. Михаил Лёвин, не переставая размышлять о Достоевском, уже задумывался о портрете Михаила Булгакова, все больше погружаясь в его фантастический мир. Наши беседы велись не только на такие серьезные темы. Михаил Константинович вдруг мог поделиться своим впечатлением от голливудского фильма «Клеопатра» (1963), который он и все мы только что посмотрели (в Союзе его показали в 1978 г.). Видимо Элизабет Тейлор не была во вкусе муромского художника и о ее внешности он отзывался весьма нелестно, но, как всегда, афористично.

Другое дело — наша красавица Натали Гончарова, которую он уже начинал писать вместе с Пушкиным. Вспоминается картон большого размера, стоящий на полу мастерской, который художник нам показывал, рассказывая о замысле картины. Помнится, она — высокая в чем-то нежно-розовом и он — в темном, небольшого роста. Михаил Константинович хотел представить «неравную пару» на придворном балу, говорил сочувственно о поэте, о унизительном для того камер-юнкерском мундире, в котором собирался его изобразить (работа не удавалась и не была завершена). Над пушкинской темой он, однако, продолжал думать и работать до конца своих дней. Конечно, нам всегда очень интересно было проводить вечера с Михаилом Константиновичем в его рабочей мастерской. И это согласуется с его же высказыванием о том впечатлении, которое он сам получил в юности от посещения мастерской И. С. Куликова: «У меня твердое убеждение в том, что, если хочешь еще глубже познать художника, нужно побывать в его мастерской»

Как-то в начале 80-х Лёвин в очередной раз сам заглянул к нам в музей и много рассуждал о творчестве Ивана Семеновича. Особенно поразило нас толкование им последнего автопортрета Куликова 1939 г. (МИХМ), написанного академиком за два года до смерти. Он говорил о глубине и трагизме этого образа, о том, что немолодой художник пристально, но уже бесстрастно смотрит на зрителя. Шуба расстегнута, в правой руке шапка. Он пока еще здесь, но скоро уже уйдет и шагнет за порог земного существования. В автопортрете Ивана Куликова отразился и разлом его «линии жизни» — до революции и после. И разговор этот с «музейными» оказывается не был случайным, ведь сам Михаил Лёвин тогда уже работал над своим автопортретом. Оба его варианта 1980 (собств. К. А. Лёвина) и 1981 г. (МИХМ) значительные произведения и кардинально не различаются. В первом присутствуют колокольчики сон-травы — индивидуальный знак художника; второй решен строже. Мастер нарочито запечатлевает себя в пору мудрости, мысленно обращаясь к эталонным для него возрастным автопортретам Леонардо и Куликова. Пронзительный взгляд голубых глаз будто уже прозревает то, что за границей этого мира. Здесь отразилось мировоззрение художника: представление о «единстве человека и природы» как их «органическом слиянии». Он не мыслил себя вне природы, был привязан к родной стороне, одухотворял каждую былинку, замечая в записках: «Вспомни! Каждое место в лесу, в поле, в городе, имеет свой лик. Я это чувствую». Лёвин шел от ренессансного итальянского портрета, где человек изображается на фоне пейзажа и воплощается идея о гармонической личности, суть которой в балансе разума и натуры. В соответствии со зрелым возрастом он показал себя на фоне осеннего пейзажа — увядающей, но все еще красочной природы.

И все ближе становились живописцу пушкинские строки: «Унылая пора! Очей очарованье! / Приятна мне твоя прощальная краса». Последняя в его жизни работа — «Портрет А. С. Пушкина» с кленовым листком в руке. 1985 г. (МИХМ). Небольшая картина, написанная на дереве, очень теплая по колориту и чувству. Александр Пушкин кисти Лёвина не похож ни на какой другой образ этого поэта. Творческий путь М. К. Лёвина завершался этим «осенним портретом», который экспонировался на его посмертной выставке 1988 г. А с «весенним» портретом Есенина был связан его профессиональный взлет. Художник любил цитировать и сравнивать их стихи. «Пушкина» он готовил на областную выставку 1985 г. «Он дописывал его, сверял как бы последние мазки и штрихи, цвет и тень», — вспоминала его жена. Однако «Пушкин» не попал на этот вернисаж… а сам художник скоропостижно ушел из жизни 15 августа 1985 г., как и его любимый наставник И. С. Куликов, — немного не дожив до 67 лет. И случилось это неожиданно для всех. А друг его Хлебов записал: «До конца своих дней Михаил Константинович оставался трудолюбивым и абсолютно здоровым. Он даже удивлялся: «Как это у вас голова болит? Не понимаю»». А любопытствующим почитателям, задающим ему один и тот же вопрос: «Почему Вы в своей живописи опять не похожи сами на себя?», мудро отвечал: «Не надо повторяться. От повторений ничего не прибудет».