А. Сенюшкин. Воспоминания

Моя биография

Родился я 19 июля 1918 года в бывшей Нижненовгородской губернии Гороховецкого уезда Татаровской волости в деревне Антониха. Отец мой был крестьянин-бедняк, до революции и после жил в деревне и занимался крестьянством. Мать моя тоже была крестьянка. Но очень рано умерла, мне в то время было всего лишь полтора года. Так что мать свою я не помню. В 1926 году отец нас увез, а у меня были брат и сестра, на ст. Вязники, где он работал на железной дороге. В 1927 году я пошел в школу, которая находилась на ст. Вязники, а в 1928 году отец мой трагически погиб, и я остался круглым сиротой. В 1935 году я окончил вязниковскую школу-семилетку и уехал в город Ковров и поступил в школу ФЗУ инструментального завода, ныне завод им. В. А. Дегтярева. После окончания школы ФЗУ в 1937 году я уехал в город Казань и поступил в школу шоферов, после окончания которой был направлен в 1938 году в город Бугульму Татарской АССР, где и работал шофером в бугульминской МТМ, машинно-тракторная мастерская, до ухода в ряды Советской Армии.

Служба в рядах Советской Армии

4 сентября 1939 года я был призван в ряды Советской Армии бугульминским военным комиссариатом Татарской АССР, шофером. Служил я сначала в дружественной с нами Монголии в 505 автомобильном батальоне, который находился в городе Данциг-булак и входил в состав первой армейской группы, которой командовал комкор Жуков Г. К., ныне покойный маршал Советского Союза. После недавних боев с японскими самураями, в которых монгольская армия в содружестве с советскими войсками нанесла сокрушительный отпор японским захватчикам, и монгольский народ приступил к мирному труду. Наш автобат свозил подбитую японскую технику в город Баян-Тюмень, ныне город Чойболсан, из районов реки Халхин-Гол, озера Буир-Нур и с прославленной сопки Ремезова, а также прочие военные грузы. После окончания работ по перевозке подбитой японской техники наш автобат был расформирован, и за хорошую работу многим из нас командованием армейской группой в лице комкора Жукова Г. К. и маршала Монголии Чойболсана были вручены благодарственные грамоты и ценные памятные подарки, очень жаль, что у меня ничего не сохранилось, ни часов, ни бритвы, ни грамоты, все пропало во время Отечественной войны. Впоследствии для дальнейшего прохождения воинской службы я был направлен в 39 ОКАД, отдельно-конно-артиллерийский дивизион, который находился в городе Югодзыр-Хид. И вот потекла моя дальнейшая военная служба в новой воинской части, которая впоследствии для меня стала единой братской и дружной семьей. Наш артдивизион входил в состав пятой кавалерийской бригады, командовал которой полковник Кириченко, а сама бригада входила в состав первой армейской группы. Командиром нашего дивизиона был майор Дворянинов, а комиссаром капитан Белый, а командиром транспортного взвода, в который я был зачислен шофером, мл. лейтенант Туркин. Велики и необъятны просторы монгольских степей с разноименными сопками и долинами, реками и озерами, и городами, где я только не побывал за годичное пребывание в Монголии, колеся на своем родном ЗИС-5 ее просторы. Суров и холоден климат Монголии, как мы называли в шутку промеж себя, двенадцать месяцев зима, а остальное лето. Морозы начинаются с конца августа и довольно-таки чувствительные — со снегом и метелями, а в такие месяцы, как декабрь и январь, достигают до 60°. Земля от таких морозов образует полуметровые трещины, снегу нет, он раздувается сильными ураганными ветрами. В июне и июле дневная жара достигает сорока и более градусов, а как наступит ночь — с телогрейкой и шубой не расставайся. Приветлив и гостеприимен монгольский народ, не оставит в беде в трудную минуту, сколько раз мне и моим товарищам монгол-степняк оказывал помощь, спасая от холода голода и неминуемой смерти. Бывали такие случаи с нами шоферами: пошлет командование в командировку за тысячу, за полторы или две километров, а в Монголии есть такие места, что километров на пятьсот, как говорится, ни кола, ни двора, ни колодца; как ни вынослив был ЗИС-5, но в таких суровых условиях иногда сдавал, вот и приходилось загорать по несколько суток. А с родного ЗИСа сдираем все, что может гореть, чтоб спасти свою жизнь и не замерзнуть, вот в такие роковые минуты и приходил нам на помощь монгольский народ. Сорок лет прошли с тех пор, как я пишу эти строки, но я никогда не забуду монгольский народ за его добродушие и любовь к русскому человеку. В августе 1940 года наша часть выехала из дружественной Монголии в Забайкалье на 77 разъезд и была расформирована. Наша новая воинская часть стала именоваться 17 артиллерийский полк, который был оснащен новой техникой, 152 мм пушками гаубицами и тягачами СТЗ-5. Командиром полка был назначен майор Дворянинов, комиссаром капитан Белый, а начальником штаба капитан Никифоров, одним словом, командование полка осталось старое. Я был зачислен в парковую батарею шофером, командиром которой был лейтенант Рожнов, а политруком батареи лейтенант Дозоров, а командиром взвода мл. лейтенант Туркин. Наш полк входил в состав забайкальской Армии, командовал которой генерал-лейтенант Конев И. С., ныне покойный маршал Советского Союза. Быстро вошла в нормальное русло жизнь и служба солдата на новом месте в большой и братской семье. Снова командировки по степям Забайкалья, перевозя всевозможные грузы для хозяйства полка. Хороши забайкальские степи, в особенности на восходе солнца, его восходящий огненный диск кажется так близко, что стоит только проехать небольшой перевал, и я окажусь в его объятиях. Но чем ближе едешь к солнцу, оно дальше удаляется, поднимаясь все выше и выше, а впереди снова бесконечная даль степи. Мне, жителю центральной полосы России, все это казалось сказочным и чарующим, и на всю жизнь осталось незабываемым.

4 мая 1941 года наш полк погрузился в железнодорожные вагоны и выехал из Забайкалья на новое место службы, на Украину в гор. Шепетовку. Труба полкового горниста протрубила «по ва-го-нам», а машинист паровоза дал три прощальных гудка, оглашая своим мощным звуком даль неоглядных степей. «Прощай родное Забайкалье», — шептали солдатские уста. «Прощай седой и грохочущий Байкал», — кричали мы из вагона под звуки мелодии гармошки, на которой играл батарейный гармонист Гриша Баскаков старинную русскую песню «По диким степям за Байкалом».

Путь нам предстоял дальний, чуть не в десяток тысяч километров, но настроение у нас было хорошее. На больших станциях, где стоянка поезда длилась часа два-три, а то и побольше, на перрон вокзала сходилось много местных жителей, а в особенности девчат, которые не давали покоя полковым гармонистам, танцуя с нами вальсы и всевозможные пляски с залихватскими частушками и припевками. Служить набору 1939 года оставалось немного, рассуждали мы между собой, приедем на новое место, не успеем как следует привыкнуть и обглядеться, тут и службе подойдет конец. Многие из нас имели гражданские специальности как шофера, слесаря, столяры, кузнецы, а Александр Булатов имел специальность помощника паровозного машиниста, который с разрешения командования часто вел наш воинский эшелон, а некоторые из нас по окончании службы мечтали стать шахтерами и сталеварами, а некоторые мечтали о других специальностях. Так думал каждый из нас, возвратясь со службы домой, чтоб приступить к мирному счастливому и созидательному труду, но не каждому из нас пришлось осуществить свою заветную мечту. Рано утром 22 июня 1941 года наш эшелон прибыл на ст. Орша, многие из нас в это время крепко спали и видели хорошие сны, представляя себя в кругу семьи или в объятьях любимой. Но этот мирный и счастливый сон прервался стуком в дверь. В наш вагон после стука в дверь пришел политрук батареи Дозоров и объявил нам, что фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину. Война, товарищи бойцы! Наш эшелон стал выгружаться на ст. Орша, ибо дальнейшее продвижение по железной дороге было затруднительным от свирепствования гитлеровских стервятников. Вот и оборвались мечты каждого из нас на счастливую мирную жизнь, их скосил гитлеровский фашизм под самый корень, кровавым кованым сапогом. Сердце каждого из нас переполнилось злобой и ненавистью к незваным поработителям.

Отечественная война

Разгрузившись на ст. Орша, наш полк поехал по Минскому шоссе к западной границе. Форсировав реку Березину, переправу которой часто бомбили гитлеровские стервятники, примерно километрах в двадцати от Березины занял огневую позицию. Нашему 17-му артиллерийскому полку, который входил в состав 19-й действующей Армии, командиром которой был генерал-лейтенант Конев И. С., был дан приказ командованием армии держать под артобстрелом минское шоссе, не давая фашистам форсировать Березину. Наша 4-я огневая батарея, которой командовал лейтенант Георгий Рожнов, заняла огневую позицию на краю соснового леса, с расстилающимся впереди шоссе, ведущим в Минск. На вторые сутки во второй половине дня, гитлеровцы плотной лавиной двинулись в наступление, пустив в ход танки, пехоту, авиацию и много других частей хваленой гитлеровской армии. С НП — наблюдательный пункт — комбат Рожнов передал координаты орудийным расчетам, и наша батарея открыла ураганный огонь по наступающим гитлеровцам. От неожиданного удара гитлеровская хмельная армада пришла в замешательство, потеряв свыше пятка танков и бронетранспортеров, а пехоту, разбежавшуюся по хлебному полю, косила шрапнель наших орудий. Но замешательство гитлеровцев было недолгим, через небольшой промежуток времени гитлеровская авиация начала прочесывать лес, бомбя и обстреливая из пулеметов позиции нашего полка. Вот и начались наши первые потери близких каждому солдатскому сердцу друзей, их навсегда разлучил друг с другом вероломный кровавый гитлеровский фашизм. Потеряв более десятка товарищей и несколько тягачей и автомашин, мы снова приготовились вступить в смертельную схватку с врагом, затаив злобу и ненависть к фашистам. Окрыленные временной победой, ошалелые гитлеровцы полезли напролом, не считаясь не с какими потерями, вводя в бой новые резервы. Да и как им было не радоваться, всего лишь каких-то пять-шесть дней им потребовалось, чтоб к их ногам пал город Минск, а теперь прямой путь на Москву. Не сидел без дела и сложа руки враль и наглец министр пропаганды Геббельс, который в своих призывах по радио к народу и солдатам Германии врал без зазрения совести, что на ум взбредет. Вот одна из его выдержек, а их подобно этой было столько, сколько звезд на небе: «Доблестные солдаты фюрера! Варварская страна Россия слаба, чтоб устоять перед вами, у ней военная техника из фанеры и листового железа, их солдаты темны и неграмотны, а офицеры бездарны, правда, вам будут трудности не в сопротивлении Русских солдат, а в том, что в России нет дорог и мостов через реки, и кругом сплошная грязь и болота, вот это вас будет задерживать. Хайль Гитлер! С богом на столицу варваров Москву, где каждого из вас после победы Фюрер наградит княжеством и русскими рабами».

Слушая по радио, а рации мы снимали с немецких подбитых танков, сплошное вранье Геббельса, даже диву даешься, даже сам Мюнхгаузен ему в подметки не годится, гитлеровцы несут потери и никак не могут форсировать реку Березину, а он уже, надсадно надрываясь, орет: «Доблестная армия фюрера подошла к русскому городу Смоленску». Вскоре после варварской бомбежки леса гитлеровцы снова двинулись в наступление, и бой длился до исхода дня. По ржаному полю на нашу батарею, а я в этом бою был подносчиком снарядов в расчете орудия Владимира Белоусова, надвигались танки, неся на своей броне гитлеровских пехотинцев. Подпускать как можно ближе, приказал комбат Рожнов, ибо не ахти много снарядов, и бить надо наверняка, а потом скомандовал: «Огонь». И вот с большим подъемом и энтузиазмом заработали мы у своих орудий, питая ненависть и злобу к ненавистному врагу. Ржаное поле покрылось сплошным черным туманом, легкий ветер доносил до нас запах земли, перемешанной с пороховой гарью, только яркие костры давали о себе знать — это горели гитлеровские танки. А бой разгорался все с новой силой, гитлеровские стальные крестоносцы и пехота стали вклиниваться в наши фланги, поливая огнем из пушек, крупнокалиберных пулеметов, а пехота из автоматов. Обливаясь грязным потом, который обильно стекал по нашим лицам, и не чувствуя никакой усталости, мы громили врага, который пер и пер на нас с ожесточенной яростью. Вот вражеский снаряд вывел из строя орудие расчета Михаила Субботина, вражеская пехота ворвалась на бруствер окопа и ринулась в рукопашную с расчетом. Еще один вражеский снаряд вывел из строя орудие Владимира Белоусова, где я был подносчиком снарядов. Пьяная пехота гитлеровцев ворвалась в расчет нашего окопа, и началась смертельная рукопашная битва, а остервенелые стальные уродины с черными крестами, захлебываясь огнем из пушек и пулеметов, надвигались на остальные расчеты орудий. И вот вместо многокилограммовых снарядов каждый из нас взял в руки гранаты и карабины, забрасывая ими наседавшую пехоту фашистов, а тем, кому удалось заскочить в окоп расчета, пришлось принять на свою голову приклад увесистого карабина или тяжелого шкворня сошника орудия. Комбат Рожнов приказал уцелевшим расчетам бить фашистские танки прямой наводкой, а остальным расчетам, у кого были выведены из строя орудия, перейти на самооборону. День близится к концу, а атаки гитлеровской саранчи все возрастают с новой силой. «Растакая мать», — выругался бывший командир расчета Николай Староверов, от души огрев шкворнем ворвавшегося в окоп немецкого офицера, гренадера-пехотинца, который грузно рухнул возле колеса орудия, приговаривая свою излюбленную поговорку: «Это все цветики, а цветочки будут впереди». С диким воем и стоном в наш окоп ворвалось еще с десяток эсэсовских гренадеров с яростными и остервенелыми лицами. «Братцы! Бейте гитлеровскую сволочь», — прокричал вбежавший к нам в окоп лейтенант Георгий Рожнов, выпуская очередь смертоносного свинца из немецкого трофейного автомата по озверелым фашистам. Уничтожив ворвавшихся фашистов в наш окоп, атаки гитлеровцев больше не возобновлялись. «Все, братцы, — проговорил бывший наводчик Белоусов, глядя на шевелящегося немецкого офицера, — он с ними, а они с ним, — глядя на трупы фашистов, а потом добавил, — им теперь на нашей земле князьями не быть». А Староверов добавил: «Это вам цветики, а цветочки будут впереди». Многих товарищей мы потеряли в этом бою, потеряли и два орудия, а потом, очистив окоп от трупов фашистской нечисти, и в них с орудиями вместе, со всеми почестями захоронили своих боевых товарищей, отдавших свои жизни за нашу Родину. После ужина комбат Рожнов приказал мне, Григорию Матасову, Михаилу Новикову, Алеше Степанову и Григорию Степанищеву ехать в Борисов за снарядами, а Степанищеву, он работал на санитарной машине, отвезти раненых товарищей тоже в Борисов в санбат. Положение нашей огневой батареи крайне осложнилось, связь с полком была прервана, все попытки мл. лейтенанта Туркина и ст. лейтенанта политрука Дозорова отыскать и наладить связь со штабом полка были тщетны. Из шести орудий у нас осталось четыре, да и люди в расчетах заметно поредели, поредела и транспортная техника, из шести тягачей осталось лишь три, а из восьми автомобилей только пять. На трофейную транспортную технику тоже не было надежды, более десятка танков и бронетранспортеров были начисто подбиты и сожжены огнем наших орудий, а из сотни с лишком убитых гитлеровских солдат пришлось забрать только уцелевшие автоматы патроны и гранаты. Командир батареи лейтенант Георгий Рожнов приказал всему личному составу вместе с орудиями и транспортной техникой форсировать реку Березину и занять огневую позицию в районе гор. Борисов. «Товарищ комбат, — проговорил Григорий Баскаков, — а мне что делать с этим рыжим остолопом», — показывая в сторону немецкого офицера, которому была поручена охрана фашиста. «Пока заберем с собой, — проговорил лейтенант, — может опомнится, заговорит, а нет, то пустим в расход». С гитлеровским офицером сколько не возился Вадим Блинов, хорошо знавший немецкий язык, было бесполезно, фашист молчал, словно набрав в рот воды, озираясь по сторонам и пяля свои поросячьи глаза. Не доезжая километров десять до гор. Борисова, наша батарея заняла огневую позицию на бугристом холме, которому кто-то из нас дал название верблюжий горб, с которого хорошо видна была дорога Минского шоссе, и которую мы должны обстреливать, преграждая путь фашистам. Полтора суток мы простояли на верблюжьем горбе, не сделав ни одного выстрела. Гитлеровцы пошли на хитрость, обходным путем в сторону Орши. Комбат Рожнов приказал сняться с огневой позиции и следовать на Оршу, чтоб преследовать противника и громить его на центральном шоссе. Под Оршей наша батарея заняла огневую позицию в березовом лесу вблизи центрального шоссе, недалеко от населенного пункта Барсуки.

Гитлеровцы на этом участке фронта сконцентрировали крупную ударную группировку, чтоб нанести нашим войскам сокрушительный удар и беспрепятственно идти на Смоленск. Рано утром гитлеровский костыль, самолет-корректировщик, так мы называли все промеж себя, висел в небе над позициями наших войск, передавая координаты в главную ставку гитлеровского командования. «Ну, братцы! Костыль улетел, — говорили мы между собой, — теперь будем ждать смертельной схватки с фашистами». «Ну, милая, не подведи», — разговаривал со своим орудием наводчик Белоусов, заменивший раненого товарища, проверяя тщательно каждый узел. А батарейный балагур и весельчак Алеша Степанов запел всеми нами любимую песню «На границе тучи ходят хмуро», а потом взялся разыгрывать своего земляка Гусакова, гримасничая и подражая его походке с наклевом. «Да, перестань ты, рыжий черт», — в сердцах огрызнулся Гусаков на Степанова под общий смех батарейцев. Гитлеровцы не заставили себя долго ждать, в небе нарастал надрывный рев самолетов, и началась ожесточенная бомбежка. «Где же, вы наши краснозвездные соколы», — проговорил Михаил Яригин, глядя с ненавистью на гитлеровских стервятников с черными крестами, вздымая к верху свои мощные кулаки. Небо заволокло сплошным черным туманом из пыли и бомбовой гари, ничего не видно, хоть глаз выколи, только по знакомому голосу можешь определить близость товарища. Но вот яростная бомбежка и обстрел гитлеровских стервятников кончилась, теперь нужно ждать наступления танков и бронетранспортеров и хмельную гитлеровскую пехоту. С НП комбат Рожнов передал командиру батарейной обороны политруку Дозорову, что по центральной шоссе движутся танки и бронетранспортеры с фашистской пехотой. Политрук Дозоров передал командирам орудий координаты прицелов и скомандовал: «Огонь». Старший лейтенант политрук Дозоров был испытанным воином, до назначения его в 1940 году в нашу батарею ему пришлось участвовать в 1938 г. на Хасане, а в 1939 году он участвовал в МНР на реке Халхин-Гол и на озере Буир-Нур, он имел правительственные награды, и вообще-то был твердым и волевым человеком и всеми нами уважаемым. Гитлеровская армада засекла нашу огневую позицию и навалилась на нее всем скопом, чтоб смешать с землей, железом и кровью нашу батарею и беспрепятственно двигаться вперед, только вперед, выполняя волю бесноватого Гитлера. На нашу батарею, которая состояла из трех орудий и едва насчитывала около сорока человек всего личного состава, гитлеровцы бросили танковую роту и батальон пехоты. Обливаясь потом, мы неустанно работали возле своих орудий, громя наседавших фашистов. Но борьба была тяжелой, во много раз превосходящего противника, в наши фланги прорвались гитлеровцы, и мы переходили в рукопашную оборону батареи, не дав фашистам завладеть нашими орудиями. Испытанный воин политрук Дозоров, сев за рычаги наводчика одного из орудий, начал в упор расстреливать наседавшие танки и пехоту фашистов, одновременно подбадривая нас, чтоб мы не пали духом перед грозной силой врага. С НП пришли комбат Рожнов и мл. лейтенант Туркин со своими разведчиками и связными. И вот раздалась призывная речь комбата Рожнова: «Братцы! Бейте фашистских гадов. Не посрамим себя перед своим отечеством и присягой. Ура, товарищи!» И жестокая смертельная схватка с гитлеровцами возросла с новой силой. Бьют фашистов орудия, бьют фашистов люди гранатами, прикладами и вообще, что попадет потяжелей в руки, от трупов гитлеровцев в окопе стало тесно, а раненые фашисты подняли рев, глядя на своих солдат, как их громит небольшая, но сплоченная группа артиллеристов, неустанно твердя: «Гитлер — капут». Но вот разнеслась тревожная весть. Убит политрук Дозоров. «Братцы! Политрука убили», — сообщил нам запыхавшийся Иван Насонов. «Да, замолчите вы, гады», — крикнул на раненых гитлеровцев богатырь Михаил Борзов, причащая недобитых гитлеровцев бронебойным снарядом, занося свою могучую руку над головою воющих фашистов.

Политрук Дозоров подбил три гитлеровских танка. Но по четвертому сделать выстрел не пришлось, гитлеровская пехота ворвалась в окоп, и он был сражен очередью из автомата. «Братцы! Круши гитлеровскую сволочь, — раздавалось на нашей позиции. — Это вам за политрука, гады, это вам за нашу землю, сволочи». «Ни одного гада не оставим в живых», — всюду раздавались голоса артиллеристов. Но вот бой затих, и только сейчас каждый из нас почувствовал запах человеческой крови и жареного человеческого мяса, отчего каждого из нас тошнило и кружило в голове. От роты гитлеровских танков удрать удалось только двум, а от батальона гитлеровской пехоты не осталось в живых и третьей части. Наша батарея понесла тоже потери, почти половина личного состава была убита и ранена, выведено, но не вышло из строя одно орудие, мы его решили восстановить своими силами и использовать в бою только прямой наводкой, ибо на нем не осталось прицелов. Захоронив своих боевых товарищей, отдавших свои яркие жизни за независимость нашей Родины, комбат Рожнов приказал сняться с боевой позиции и двигаться в сторону Смоленска. Нагрузив трофейный немецкий бронетранспортер немецкими боеприпасами и сев за его непривычные рычаги управления, я поехал впереди своей колонны, везя на нем командование своей батареи. Прибыв в Красное, командир батареи, узнав обстановку в местном гарнизоне, приказал нам двигаться к стенам старинного русского города Смоленска. Продвигаясь по шоссе на Смоленск и слушая сводки немецкого командования, которые передавал Вадим Блинов, каждый из нас думал, где же будет остановлена гитлеровская армада, в Смоленске, в Вязьме, ведь гитлеровцы неохотно вступают в бой, где им дают сокрушительный отпор, они делают обходной маневр и прут вперед к нашей столице Москве, а Геббельс врет без зазрения совести перед народом Германии, что доблестные войска Фюрера находятся на подступах к Москве, и через считанные дни начнется наступление на Москву. И так что, где будет дано генеральное сражение гитлеровцам, предполагать было трудно. Но всего обиднее было отступать и отдавать города и села и слышать нарекания жителей этих городов и сел: «На кого вы нас оставляете, сами удираете, а нас оставляете на поруганье и издевательства немецким фашистам». Но, пройдя небольшой отрезок пути, по приказу командира сводных частей наших армий нам пришлось занять огневую позицию в районе ст. Гусино. «Товарищи бойцы! — обратился к нам комбат Рожнов, — из западных районов нашей страны эвакуируется много скота, который перегоняется в восточные районы нашей страны, а гитлеровские стервятники и их отдельные части безжалостно его уничтожают. Так не дадим, товарищи бойцы, гитлеровским гадам измываться над нашим добром». Гитлеровцы засекли район с многотысячным поголовьем нашего скота и готовились при помощи авиации и бронетранспортеров начисто его уничтожить. «Гады никому не дают жить на белом свете, ни людям, ни скотине, ни птицам, всех уничтожают», — с гневом проговорил подносчик снарядов Алексей Сумкин. С каждой секундой нарастал рокот гитлеровских стервятников, которые приближались в район мелколесья, где находилось усталое стадо скота. И вот заговорили зенитки сводных частей Московской пролетарской дивизии, 13 и 16 армий. Гитлеровские стервятники не ожидали, что их встретит засада плотного огня наших зениток, шли на предельной высоте, но когда было подбито четыре самолета, а их было более десятка, высоту набирать было поздно, и некоторые из них начали в беспорядке освобождаться от бомбового груза. Выйдя на второй заход и набрав большую высоту, гитлеровцы бросали бомбы далеко от намеченной цели, а их крупнокалиберные пулеметы не причиняли опасности бессловесным животным. В разгар беспорядочной бомбежки гитлеровских стервятников в район мелколесья двинулись гитлеровские бронетранспортеры, с которых открыла ураганный огонь гитлеровская хмельная пехота. «Огонь!» — скомандовал комбат Рожнов, и две гитлеровские тупорылые уродины задымились, а гитлеровская пехота, придя в замешательство, кинулась в рассыпную, настигаемая шрапнельными снарядами. «Что, сволочи, испугались и драпаете», — кричали мы промеж себя, поливая гитлеровцев бронебойными и шрапнельными снарядами, крепко умеет бодаться русская коровка. Усталое стадо двинулось на Восток, а мы к стенам Смоленска.

Смоленское сражение

По приказу командования 19-й армии наша огневая батарея заняла позицию в северной части Смоленска или, как тогда называли, в районе Северных казарм. Копая глубокие и надежные окопы для орудийных расчетов, мы часто спрашивали своего командира батареи лейтенанта Рожнова, что, наверное, хватит больше драпать от фрицев и пора ему дать настоящее генеральное сражение, ведь от Смоленска до Москвы рукой подать. «О генеральном сражении от командования армии приказа не имею, а стоять насмерть перед Родиной и присягой мы будем до последнего дыхания», — пояснил нам комбат Рожнов.

Настроение у каждого из нас было приподнятое, и каждый из нас думал об одном, о скорейшей развязке с гитлеровцами у стен старинного Смоленска.

Рано утром следующего дня в небе над Смоленском появился гитлеровский корректировщик-костыль, так мы называли промеж себя этого стервятника. Лучи восходящего солнца разлились по большому старинному городу, предвещая хороший и ясный день. А гитлеровский бронированный стервятник, покружив в юго-западной части города, резко повернул на север, прямо в наше расположение. Заняв место наводчика у орудия, комбат Рожнов навел его на цель, а потом скомандовал: «Беглый огонь». Один из снарядов попал в хвост самолета, и гитлеровский стервятник камнем полетел вниз. Сколько радости и веселья было промеж нас, мы кричали: «Ура! Качать комбата Рожнова!». А многие из нас от души стали целовать комбата. Ведь, шутка сказать, сбить такого бронированного гада из 152 мм орудия, надо быть большим мастером своего дела, таким был лейтенант Рожнов. Лейтенант Рожнов был родом из Смоленска, отец его был тоже человеком военным и служил в Смоленском гарнизоне интендантом. С НП передали, что по центральному шоссе движется большая колонна танков и автомашин с пехотой.

Комбат Рожнов отдал приказ занять места у орудий и приготовиться к бою. С НП передали данные прицела, и по команде комбата: «Огонь по гитлеровским захватчикам!» — наша батарея из всех орудий открыла ураганный огонь по наступавшим фашистам. А с НП передают все новые и новые данные прицелов, оповещая нас по телефонной связи, что подбито и горит два фашистских танка, а по гитлеровской пехоте открывать шрапнельный огонь. А потом с НП сообщили, что фашисты повернули обратно и, очевидно, будут выходить на проселочную дорогу, как это они делают зачастую, когда им дают сокрушительный отпор. Примерно к обеду гитлеровская армада снова возобновила атаку и двинулась на нашу огневую позицию. «Огонь!» — скомандовал комбат Рожнов, и один гитлеровский стальной крестоносец окутался клубом дыма, а потом вспыхнул. Гитлеровская танковая колонна на ходу перестроила свой боевой строй, перейдя на внутренний клин, тем самым, прикрыв бронетранспортеры с пехотой, и с новой яростью двинулась на нашу батарею. «Братцы, не посрамим свою Родину и Отечество перед гитлеровской нечистью», — призывал нас комбат Рожнов во время смертельной схватки с фашистами, а гитлеровская армада открыла по нашей батарее ураганный смерч огня из всех систем огнестрельного оружия. Вот уже стали отчетливо видны черные кресты на броне фашистских танков, а мы никак не можем разрезать клин гитлеровского танкового строя, обливаясь потом, работаем у раскаленных орудий, вот уже подбито и горят два фашистских танка, а клин все не разрезан и прет на нас, стараясь зажать в кольцо. У нашего орудия, у которого я был замковым, тяжело ранило наводчика, а гитлеровцы воспользовались брешью в нашей обороне, усилили натиск, и две стальных бронированных уродины стали вплотную продвигаться к брустверу окопа. Вихрем подлетел комбат Рожнов и занял место наводчика, и орудие снова заработало. От его меткой наводки задымил один танк, а морда второго танка показалась на бруствере, но не успела перевалиться к нам в окоп, получила смертельный удар в днище и замерла на месте. «Товарищ комбат, — проговорил я, — почему эти хмельные гады, — кивая в сторону гитлеровцев, — прут на нас молчаком, что у них, как у нас, нет призывного клича «Вперед, за Родину, ура»». Комбат Рожнов скупо улыбнулся, а потом навел ствол орудия на приближающийся гитлеровский танк, также скупо проговорил: «Сейчас запищат». От четкого попадания башня гитлеровского стального крестоносца как лягушка отпрыгнула на несколько метров в сторону, а шрапнельные снаряды наших орудий беспрерывно поливали смертоносным дождем наседавшую на нас хмельную гитлеровскую пехоту, а потом, видя, что молниеносная их атака захлебнулась, и кто остался в живых, кидая свою походную амуницию и оружие, с таким звериным воем и криком бросились отступать, не обращая никакого внимания на своих раненых товарищей, которые с плачем и стоном призывали их о помощи. «Что, гады, удираете!» — издал свой громогласный богатырский клич заряжающий Михаил Борзов, грозя в сторону убегающих гитлеровцев своими мощными богатырскими кулаками. После смертельной схватки гитлеровцы не предпринимали никаких атак до следующего дня. Приводя в порядок себя и орудия и оказав помощь раненым товарищам и собрав нужные трофеи после разгромленных фашистов, комбат Рожнов дал указание начальнику разведки мл. лейтенанту Туркину связаться со штабом Смоленского гарнизона о дальнейших действиях батареи. На исходе дня к нам на батарею пришла небольшая группа бойцов и привела тяжело раненого шофера Василия Бударина, который ездил за снарядами. Эта небольшая группа бойцов, примерно десятка в полтора, принесла к нам на батарею несколько ящиков со снарядами, а кто из них был ранен, несли снаряды на перевес на плечах, связанные поясными ремнями. «Кто старший группы?» — обратился комбат Рожнов к прибывшим. «Я, тов. лейтенант, сержант Неверов», — проговорил крепко сбитый крепыш с повязкой на левой руке. «Спасибо вам, товарищи, за то, что вы привели нашего раненого товарища, а также вдвойне спасибо за принесенные вами снаряды, в которых мы нуждаемся». Прибывшая группа стала просить лейтенанта, чтоб он их оставил на нашей батарее, ибо нам идти некуда, часть наша разбита гитлеровцами на реке Березине, и мы будем на вашей батарее вместе с вами бить фашистских гадов. «Спасибо вам, товарищи бойцы! Люди нам очень нужны», — проговорил комбат Рожнов. Прибывшая группа рассказала нам, как их пехотный батальон сражался с наседавшими на них гитлеровскими танками и пехотой, и о том, как их сержант Неверов подбил немецкий танк, а потом со связкой гранат стал подбираться к другому. Но его засекли фашистские крестоносцы и открыли огонь из пулемета и ранили в руку. Лейтенант Рожнов распределил прибывших по орудиям и объяснил, кто какие функции должен выполнять во время боя. К моему орудию был назначен сержант Николай Неверов замковым и еще трое из его группы подносчиками снарядов. Вечером комбат Рожнов меня и Михаила Новикова послал на Ельнинскую железнодорожную ветку за боеприпасами, которые мы к утру должны доставить на батарею. Склад с боеприпасами на Ельнинской ветке разыскать было не так-то легко, ибо гитлеровские самолеты накануне ее сильно бомбили и разбили переправы через мелкие речушки, поэтому нам пришлось колесить в поисках снарядов до восхода солнца. А когда мы загрузились снарядами и приехали в Смоленск, то в южной части города происходила ожесточенная битва с гитлеровцами. Наши доблестные войска, не жалея ни жизни, ни крови, отбивали ожесточенную армаду фашистов, рвавшихся к Днепру, намереваясь зажать в смертельные тиски северную часть города. Пробираться нам было очень тяжело, кругом рвались снаряды и мины и очень трудно было разобраться, где свои, а где гитлеровцы, да в добавок к тому свирепствовали гитлеровские самолеты, сбрасывая бомбы в расположение наших войск, от разрывов которых в воздухе висела сплошная чернота, пропитанная пороховой гарью. Я подъехал к остановившемуся Михаилу и увидел, что его машина подбита, то предложил ему цеплять свою машину ко мне на буксир и пробираться дальше. Он махнул рукой и проговорил: «Хоть доберись ты до батареи, а я подремонтирую своего ЗИСа и приеду попозже». На одной из улиц я был остановлен нашими минометчиками, которые занимали оборону и отбивали наседавших на них гитлеровцев: «Куда тебя черт несет!» — проговорил в сердцах их командир. «Как куда — к своим», — проговорил я. «А ну, быстро в окоп», — беря меня за плечо, снова проговорил командир минометчиков, с силой толкнул в окоп. Придя немного в себя и оценив обстановку, а в это время, как раз вывернулось несколько немецких танков, которые стали медленно подниматься по гористой улице в расположение обороны минометчиков, у меня в голове мелькнула мысль, не уйти и не уехать мне отсюда и, не говоря ни слова, подбежал к своей машине, отцепив трофейный канистр с бензином, облил им снаряды в кузове, а потом положил на обочине дороги свой карабин и гранаты, а потом поджог своего ЗИСа и пустил его на гитлеровские танки, а сам, забрав свое оружие, стремглав бросился в окоп к минометчикам. Горящая машина и рвущиеся снаряды приостановили наступление гитлеровских танков, горящая улица окуталась сплошной чернотой дыма, из-за которой ничего не разберешь. Глядя мне в глаза, командир минометчиков проговорил: «Молодец! Иного выхода у тебя не было». А потом командир и его бойцы стали мне говорить: «Оставайся с нами, куда ты теперь пойдешь без машины». «Нет, ребята, — проговорил я минометчикам, — я пойду на свою батарею, ибо у нас каждый человек на вес золота». И, распрощавшись с минометчиками и забрав свое оружие, двинулся в расположение своей батареи. На одной из улиц я чуть нос с носом не столкнулся с гитлеровцами, которые стояли у водяной колонки, я быстро незамеченным шмыгнул во двор углового дома и стал наблюдать в щель забора за фашистами. Возле водяной колонки стояла грузовая машина с прицепленной к ней противотанковой пушкой, а четверо гитлеровцев суетились возле машины, кто из них таскал воду, кто копался в моторе. «Что-то сломалось, а всего скорей заклинил двигатель, и они его отливают водой», — размышлял я. — Что же делать, ведь машина, пушка и целый кузов снарядов, а что я сделаю с четверыми, бежать за помощью к минометчикам далеко, не успею, уедут фашисты, и быстро пошел в расчете того, что встречу кого-нибудь из своих. Пересекая одну из улиц, увидел небольшой отряд наших пехотинцев и давай неистово кричать: «Братцы, помогите, остановитесь, братцы!» «Что случилось, орешь как ошалелый», — спросил меня младший лейтенант. Я рассказал ему, что неподалеку отсюда гитлеровцы с машиной и пушкой, помогите мне отбить эти трофеи у гитлеровцев, я шофер и свою машину потерял. Лейтенант распорядился, глядя на сержанта, чтоб он взял четверых бойцов, и уничтожили фашистов и отбили у них машину и пушку. Придя во двор дома, из которого я только что ушел, сержант приказал своим бойцам и мне разом уничтожить троих гитлеровцев, суетившихся около машины, а четвертый, что копошился в кузове, взял на себя. Просунув осторожно в щели забора стволы винтовок, сержант тихо проговорил: «Приготовиться!» А потом скомандовал: «Огонь!» Двое гитлеровцев, что были возле машины, и третий, что находился в кузове, были убиты наповал, а четвертый, очевидно, легко раненый, бросился бежать, сломя голову. Но рана, как нам показалось на первый взгляд, была не из легких; пробежав метров сто с небольшим, фашист замедлил бег и стал шататься в стороны, но в этот миг его настигла меткая пуля сержанта. «Спасибо вам, братки», — благодарил я пехотинцев от всей души, пожимая каждому из них крепко руку, а потом также сердечно распрощавшись с ними и осмотрев трофейную технику фашистов, стал собираться к своим на батарею. Миновав городской мост через реку Днепр и какой-то километр с небольшим не доехав до смоленского железнодорожного вокзала, мой трофейный «Опель блиц» — марка машины, стал парить и окутываться клубами пара. Свернув на обочину дороги, я заглушил двигатель и открыл крышку капота, чтоб дать остыть пышущему жаром двигателю. «Все ясно, господин Фриц, — стал я говорить машине, — почему тебя твой бывший владелец отливал водой, у тебя отказал водяной насос, ну, ничего, я тебя тоже приведу в порядок, чтоб добраться до своей батареи, нам и ехать-то остается пустяк». «Что, браток, или не слушается», — говорили мне проходившие мимо наши бойцы, кивая на трофейный автомобиль. «Да, да, — шутя, отвечал я бойцам, — видно не по климату ей Смоленщина». Вдоль кузова с наружной стороны на специальной полке находилось с десяток канистр с горючим, добрая половина из них была заполнена водой. «Запаслись водичкой, гады», — проговорил я, заливая воду в радиатор машины. Прибыл я на свою батарею в самый разгар боя, гитлеровские танки и пехота чуть не кольцом окружили нашу огневую позицию, из двух наших орудий работало только одно, а мое орудие, на котором я был наводчиком, молчало. «Подбили, гады», — с гневом прошептал я. Пробравшись ползком к брустверу окопа и увидев мл. лейтенанта Туркина, стал неистово звать его к себе. «Ну, что орешь, растакая мать», — в сердцах огрызнулся на меня мл. лейтенант. «Давай скорей двух человек, я привез пушку», — проговорил я скороговоркой. Скатившись камнем через бруствер окопа, Александр Фетисов и Александр Саврасов, чуть не в голос проговорили: «Сашок, жив». «Да», — кивнул я им головой, и мы быстро поползли к трофейной машине. Когда мы подошли к укрытию, где находилась машина и прицепленная к ней пушка, Саврасов проговорил: «Сашок, да где это ты? Не время Сашура, после, давайте быстро, катим пушку вон на тот пригорок, и будем бить фашистов». Установив орудие в боевой порядок, я сказал Саврасову: «Становись к замку, а ты, Саша, — кивнув Фетисову, — подноси снаряды с машины», — а сам прильнул к механизму наводки. Раз пять я командовал Саврасову: «Огонь», а снаряды летят мимо. «Эх, растакая мать», — ругался я, видя, как гитлеровский стальной крестоносец взбирается на бруствер и вот-вот свалится в окоп и перемелет своими гусеницами моих товарищей. Разгадав секрет стрельбы из фашистского орудия, ибо все механизмы наводки были очень легки, а я привык работать у своего более тяжелого орудия, я стал выбирать цель чуть ниже в окуляре перекрестья. «Огонь! Огонь!» — кричал я Саврасову, и несколько снарядов врезались в страшную стальную уродину гитлеровцев. Стальная фашистская уродина легла на правый борт на бруствере нашего окопа, а потом медленно начала окутываться дымом. Из уцелевшего орудия, у которого за рычагами наводки сидел лейтенант Рожнов, был открыт губительный шрапнельный огонь по наседавшей гитлеровской пехоте, а потом вскоре гитлеровцы совсем прекратили атаку, понеся большие потери, оставив на поле боя три танка и с полсотни пехоты, а остальные два с уцелевшими гитлеровскими пехотинцами убрались восвояси. После закончившегося боя ребята окружили меня, чтоб я рассказал им, как мне удалось пригнать гитлеровский автомобиль с пушкой, а к концу второй половины дня приехал и Михаил Новиков со снарядами, с грехом пополам отремонтировав своего ЗИСа. «Ну что, родная! Поскарябали тебя фашистские гады», — разговаривал я со своим родным орудием, приступая к его ремонту. Повреждения в орудии были серьезные, были повреждены маховики наводки и гидравлика отката, и поэтому мне и моим помощникам, сержанту Неверову и Алексею Сумкину много пришлось потрудиться, чтоб орудие снова было боеспособно. Вечером после скудного ужина лейтенант Рожнов приказал Алеше Степанову, Владимиру Захарову и Алексею Гусакову ехать за боеприпасами и отвезти в госпиталь раненых товарищей, а разведчикам мл. лейтенанта Туркина приказал разузнать, в каком месте находится переправа через реку Днепр. Пока шофера готовили свои машины, а остальные товарищи укладывали по кузовам раненых бойцов, явились разведчики и доложили комбату Рожнову, что переправа через Днепр наведена возле деревни Радчино, а в деревне Заборье есть передвижные госпиталя, а в заборьевском лесу находятся склады с боеприпасами и продовольствием. «Санек!» — подбежал ко мне Алеша Степанов и стал спрашивать, а как же с водяным насосом у «Опель фрица». «Долгая песня, Алеша, — проговорил я другу, — запасайся побольше водичкой и охлаждай ретивое сердце фрица». Рано утром гитлеровская авиация произвела массированный налет на Смоленск, а потом принялась яростно бомбить старинный русский город.

«Товарищи бойцы! — обратился к нам с вдохновляющими словами комбат Рожнов. — Скоро наступит и наш час вступить в смертельную схватку с гитлеровцами. Товарищи! Связь с полком мы потеряли, но это не говорит за то, что он перестал существовать, живы мы, товарищи! Жива наша четвертая огневая батарея, которая до последней капли крови будет бить фашистских гадов, а теперь к орудиям, товарищи, и приготовиться к бою». Младшему лейтенанту Туркину комбат Рожнов приказал, чтоб он со своими разведчиками бил фашистов из трофейной пушки, а мне сесть за рычаги наводки своего орудия и бить фашистскую пехоту картечью. «А я буду бить по танкам», — проговорил комбат, направляясь к своему орудию. Из-за холмов, которыми изобилует смоленская земля, начали появляться гитлеровские танки, неся на своей броне оголтелую и хмельную пехоту. «Что ж, — подумал я про себя, — надо шугнуть хищных птиц с бронированного насеста», — и открыл беглый огонь. Гитлеровская пехота начала в беспорядке спрыгивать со своих насиженных бронированных мест, некоторые из них начали залегать, а некоторые бросились в рассыпную в разные стороны, только бронированные тупорылые крестоносцы, как чересчур сытые черепахи, медленно переваливаясь с боку на бок, двигались к нашей позиции. Заговорило трофейное орудие, посылая снаряды в приближающиеся танки, а вскоре один из них задымил, крутясь волчком на месте. Выбрав цель, открыло огонь орудие комбата Рожнова, своротив набок башню фашистского танка, который начал тыкаться, словно слепой кутенок то в одну, то в другую сторону, пока не заглох на месте. Приведя себя в боевой порядок, начала наседать на нас гитлеровская пехота, укрываясь за развернутый фронт своих бронированных чудовищ. Трофейное орудие мл. лейтенанта Туркина подбило еще один фашистский танк, сделав тем самым большую брешь в интервале фашистских танков, в которую я поливал из своего орудия по гитлеровской пехоте. Гитлеровская грозная армада, несмотря на свои значительные потери, как бы нехотя и не спеша, постепенно сжимала в свои страшные когти нашу огневую позицию. Орудие Туркина замолчало, а вскоре на помощь к моему орудию пришел Закир Алтынбеков, туркинский разведчик, и сообщил, что у трофейной пушки кончились снаряды. «Слушай, Закир! — спросил я Алтынбекова, — приехали или нет наши ребята с боеприпасами». Закир грустно ответил: «Нет еще». Положение наше становилось все тяжелей, боеприпасов оставалось не так много, а гитлеровская орда напирала, как чумная саранча. Три гитлеровских танка резко двинулись вперед, увлекая за собой хмельных пехотинцев. Но вот последовал меткий выстрел орудия комбата Рожнова и обрывок гусеницы гитлеровского танка, словно камень, пущенный из пращи, перелетел через нашу позицию, а потом танк задымил, а остальные два его предшественника, не снижая скорости, начали вклиниваться во фланг нашей позиции. «Бронебойный! Бронебойный!» — неистово закричал я Неверову, видя, как гитлеровское стальное чудовище стало ползти к брустверу нашей обороны. Но цель была неточна, и гитлеровский стальной крестоносец продолжал свой путь. «Бронебойный!» — снова заорал я сержанту. Но в это время фашистский танк произвел выстрел из своего орудия, и меня вышибло с сиденья, и я потерял сознание. И так я навсегда расстался со своей родной батареей и со своими сердечными друзьями-батарейцами. И так я навсегда расстался со своим любимым комбатом Георгием Рожновым, который был моим первым фронтовым командиром, учителем и наставником и замечательным вдохновителем на ратный труд и подвиг.

Снова на фронт

Излечившись в госпитале в г. Кисловодске от ранения, которое я получил на Смоленской земле, в конце июля 1941 года решением госпитальной комиссии я был отпущен в отпуск по ранению домой сроком на один месяц. В первых числах ноября 1941 г. я приехал в гор. Ковров к своим родным, брату и сестре, по истечении месячного отпуска я прошел медицинскую комиссию при Ковровском горвоенкомате, и мне отпуск продлили еще на полтора месяца ввиду того, что меня беспокоило фронтовое ранение. Но вот мои фронтовые раны зажили, и в первых числах февраля 1942 г. я снова ушел на фронт. Прибыв в столицу нашей Родины Москву, я был назначен в 69 ПРБ (передвижная ремонтная бригада) шофером, которая формировалась на ул. Мытная, 17. В конце апреля наша часть полностью сформировалась и выехала на Харьковский фронт. В обязанность нашей части входило собирать по фронту подбитые автомобили, а потом ремонтировать их и пополнять части нашего фронта боеспособной автотехникой. Но развернуть работу на всю железку было не так-то легко ввиду частой смены ремонтно-боевой позиции, ибо гитлеровцы вероломно перли днем и ночью, не считаясь ни с какими потерями, чтоб целиком и полностью поработить Украину. Однажды по приказанию командира нашей части капитана Куслицкого я поехал в гор. Ворошиловград на завод «Октябрьская Революция» за двигателями и прочими агрегатами к автомобилям (а этот завод был нашим шефом). Но получить мне ничего не пришлось ввиду эвакуации завода. Делать нечего, поехал обратно в свою часть, но на одном из перекрестков был остановлен нашим регулировщиком, который грозно заорал на меня: «Куда тебя черти несут! Дальше ехать нельзя, там немцы». «Неужели наша часть попала в окружение, — мелькнуло у меня в голове, — что же мне теперь делать». А грозный регулировщик снова заорал на меня: «Чего стоишь как ошалелый осел, чеши снова в Ворошиловград». Приехав снова в Ворошиловград и отыскав штаб гарнизона, я доложил гарнизонному начальству свою обстановку, предъявив предписание части на завод «Октябрьская Революция». «Поезжай в наш запасной полк», — приказали мне в штабе гарнизона. Приехав в запасной полк, меня зачислили в стрелковый батальон шофером, а дня через три наш батальон выступил в маршевом порядке в район города Каменска и занял оборону на берегу реки Северный Донец. В мою обязанность входило обеспечивать свой батальон боеприпасами, продуктами питания и отвозить раненых в санбат. Гитлеровская армада спешила затянуть смертный узел Харьковского мешка, не жалея ни людей, ни техники для его осуществления. Иногда в сутки гитлеровцы делали по четыре и пять мощных танковых атак во взаимодействии с авиацией и артиллерией. В нашем стрелковом батальоне было всего лишь три автомобиля, и поэтому нашему брату шоферу хватало работы по горло, иногда в сутки спать приходилось не более двух-трех часов, а отважным бойцам нашего батальона весь световой день отбивать смертельные атаки хмельных гитлеровцев.

Однажды я вез из Каменска боеприпасы бойцам своего батальона и попал под бомбежку гитлеровской авиации, остановив машину, я залег в старую воронку не так далеко от дороги, и в это время последовали мощные разрывы бомб, а когда рассеялся пороховой мрак и кончилась гитлеровская бомбежка, я с болью в сердце и со слезами на глазах глядел, как догорал мой родной ЗИС-5. Придя в расположение своего батальона, я доложил командиру роты лейтенанту Кузьмину, что нет у меня больше машины, разбомбили гитлеровские гады моего боевого друга. «Иди в отделение Алферова, будешь вторым номером у ПТР (противотанковое ружье)», — приказал мне лейтенант. Ночью мы отступили к станице Калитвенской и заняли оборону, а утром рано, чем свет не заря, вступили в бой с фашистами. «Слушай, сержант, — обратился я к Алферову, — ты хоть объясни мне насчет этой штуки, что к чему, а то ведь мне их приходилось только возить, а то неровен час мне может придется быть и первым номером», — проговорил я сержанту, поднимая массивное и грозное противотанковое оружие. «Видишь вот эту кочку», — указал мне Алферов. «Вижу», — проговорил я. «А теперь бери три патрона и лупони по ней, да только смотри, прислоняй приклад поплотней к плечу, это не винтовка или карабин, оно благо лягается». Установив прицел, я произвел три выстрела. «Ну что же, — проговорил сержант, — на первый раз неплохо, из трех одно попадание, а в дальнейшем сам поймешь, с какой стороны ловчее бить фашистские танки».

Ночью прошел сильный дождь и чуть не до половины залил наши окопы, а рано утром гитлеровская армада двинулась в наступление на наш батальон. По гитлеровской наступающей орде, состоящей из танков, бронетранспортеров и множества пехоты, наш батальон открыл ураганный огонь из всех видов оружия, с нашей стороны заговорили Максимы и Дегтяревы, ПТР и минометы, пошли в ход гранаты, а потом дошла очередь и до штыковой атаки. Гитлеровцы от яростного сопротивления с нашей стороны, потеряв несколько танков, бронетранспортеров и пехоты, приостановили быстрое наступление на нас, как начали молниеносно. Но затишье длилось недолго, гитлеровцы, получив подкрепление, снова двинулись на наш батальон, нанося нам сокрушительный удар.

Погиб мой первый номер Иван — к сожалению, не запомнил его фамилию, молодец-герой, подбивший четыре гитлеровских танка, а искореженный ПТР был больше небоеспособен. Схватив свой карабин и несколько гранат, я выскочил из окопа за своими товарищами, и с криком «Ура!» набросились на гитлеровскую пехоту. Двинув первого попавшегося гитлеровца по черепку, от моего карабина в руках остался один ствол, я устремился за вторым. Но в это время раздалась автоматная очередь, фашист стрелял по мне, лежа на земле, не причинив мне никакого вреда. «Ух, гад, растакая мать, ты еще жив, сволочь», — проговорил я, с остервенением нанося смертельные удары стволом фашисту. А потом получил тупой удар в затылок и потерял сознание.

В гитлеровском плену

Очнулся я словно от длительного сна и, спохватившись, что долго проспал и мне надо спешить, ведь я на фронте, тут же поднялся на локти. Меня прожгло словно огненной стрелой, и я снова беспомощно повалился, теряя сознание. Сколько времени я был без памяти, не знаю, но вот снова пришел в сознание и, вперив свой взор в ясное небо, стал собирать в памяти, что могло со мной случиться, превозмогая головную боль и слабость во всем теле. Проведя рукой по голове, я нащупал мокрую повязку, которой была перевязана голова, а в ногах чуть пониже колен мокрое одеяло. Я долго ворошил свою память, вспоминая прошедшее, но так и не смог догадаться, почему я здесь лежу один, больной и донага раздетый. Собравшись с силой и превознемогая боль, я выбрался из ямы, которая кругом обросла частым и колючим терновником. Увидев крышу дома, я направился к нему и вошел во двор. На крыльце дома я увидел женщину, которая не заметила моего прихода. «Пить», — со стоном проговорил я, падая возле ворот. Увидев голого человека, женщина всплеснула руками, направляясь ко мне, громко говоря: «Родимый ты мой, оклемался, живой, бери меня за руки». Уложив меня в сарае на мягкое и душистое сено, женщина вышла из сарая, крича: «Катя! Катя! Да где ты запропастилась, неси скорей молока». В сарай вошли женщина, а с ней девочка лет двенадцати, держа в руках горшок. «Выжил, родненький», — проговорила девочка, опустившись возле меня на колени. Напоив меня молоком, женщина проговорила: «Как звать-то тебя, родимый». «Саша!» — проговорил я, глядя в переполненные горем глаза и лицо пожилой женщины. «Как, наверное, все у тебя болит, — глядя на меня, проговорила девочка, когда снова ушла женщина, моргая переполненными слезами глазенками, — они ведь тебя бросили через плетень». «Кто, Катя», — проговорил я. Но в это время вошла женщина с небольшим узелком в руках и послала Катю поглядеть корову. «Белье тебе принесла, Саша, давай тебя одену, — проговорила женщина, — твое я еще не выстирала, наденешь Васенькино — сынок у меня на фронте, а Катюшка, внучка моя, сиротка, прошлый год мать ее схоронили, вот и остались теперь вдвоем». «Скажи, мамаша, как я очутился у тебя в огороде и далеко ли наши». «Наших теперь нет, родимый, — проговорила с болью в сердце женщина, — в нашей стороне немцы». «Немцы, значит, я пропал, я в плену, что же мне теперь делать, мамаша». «Успокойся, родимый, вечером переправим тебя на пасеку к Семену, брат у меня на пасеке пчеловодом, он тебя и укроет». Полина Ивановна Чепуренко и ее внучка Катя рассказали мне следующее: «После боя, в котором тебя ранили, немцы согнали народ с нашей станицы, чтоб убрать трупы убитых советских солдат. Пошли и мы с Катюшкой, — тяжело вздохнув, продолжила Полина Ивановна, — может среди убитых найдем своего Василия Васильевича, но родного сердцу человека мы так и не нашли. А тебя, родимый, нашла Катюшка», — тяжело вздохнув, продолжала Полина Ивановна. «Бабка, я нашла нашего солдата, и он живой, пойдем заберем его к себе и выходим». Всех наших убитых солдат немцы приказали сваливать в глубокий ров и закидать землей. Подошли мы к тебе, а ты и правда живой, только без памяти и каленый, как зарево. Положили мы тебя с Катюшкой на арбу и привезли к себе домой, обмыли и перевязали твою раненую голову и стали ухаживать да ждать, когда ты войдешь в память. Прошел день, второй, а ты все не приходишь в сознание. «Эх, бедняга, бедняга, едва ль ты выживешь без помощи врача, а его теперь негде взять», — так и разговаривали мы с Катюшкой, сидя возле кровати, на которой ты лежал, отсчитывая твои предсмертные часы. На пороге сарая появилась слегка запыхавшаяся и разрумянившаяся Катя и, присев возле бабки и меня, проговорила, что буренка с привязи не сорвалась и пасется на лугу. «На второй день к вечеру, — продолжала рассказ Полина Ивановна, — к нам в дом пришли немцы и выгнали нас в сарай, а сами поселились в нашем доме, а нас с Катюшкой заставили им прислуживать, — вздыхая и утирая слезы, продолжала Катина бабка. — Тебя немцы хотели застрелить прямо на постели, но я окаянных кое-как уговорила не убивать, закрывая тебя собой и доказывая нехристям, что ты мой сын. Один из солдат, видно, их старшой, чего-то полопотал с остальными, а потом тебя схватили с постели и вынесли во двор и раздели догола, а потом схватили за руки и за ноги бросили через плетень в огород. Дождавшись темноты, мы тебя с Катюшкой отнесли в яму после старого погреба и накрыли рядном, я на всякий случай прочитала молитву за упокой души твоей, а то без молитвы грех, родимый. Ходили мы к тебе с Катюшкой украдкой, чтоб эти ироды не видели, а ты все никак не очнешься. Ешь, родимый, ешь, набирайся сил, — потчевала меня Полина Ивановна, — а ты, Катя, поди, принеси чего-нибудь из огорода для Саши». Только что Катя вышла из сарая в огород, в это время во дворе раздались беспорядочные выстрелы из автоматов и брань гитлеровцев. Несколько перепуганных кур ворвались в открытую дверь сарая, а за ними следом два гитлеровских солдата. «Пропал», — мелькнуло у меня в голове, глядя на жестокого и ненавистного врага. Один из гитлеровцев наставил на меня автомат, громко заорал, награждая меня в бок кованым сапогом. Второй фашист схватил меня за руку и поволок к двери. И вот снова за меня вступилась Полина Ивановна. Словно разъяренная тигрица, защищая от беды своего детеныша. Заслышав крик и возню в сарае, вошел гитлеровский ефрейтор с ощипанной курицей в руках, ему начала доказывать Полина Ивановна, что я ее сын, и стала умолять его о моей пощаде. Хлопая, как филин, хмельными поросячьими глазами, ефрейтор с силой оттолкнул от себя Полину Ивановну, громко заорал: «Ляга! Ляга!», — указывая на меня. «Прощай, родимый, да помоги тебе бог остаться в живых», — со слезами на глазах проговорила мне вслед Полина Ивановна, утешая и прижимая к себе перепуганную и плачущую Катю. На окраине станицы в бывшей колхозной конюшне гитлеровцы устроили лагерь для советских военнопленных солдат. Больше недели я и еще десятка два раненых моих товарищей валялись чуть ли не в навозной жиже, не получая медицинской помощи, не говоря о каком-либо питании, которое получали раз в день и то ни как следует. Большое спасибо жителям станицы, которые упросили станичного старосту и гитлеровское командование, чтоб нам помогать в питании и делать перевязки ранам. Большое спасибо моим спасителям, Полине Ивановне и внучке Кате, которые каждый день ходили ко мне, поили, кормили и делали перевязку головы и восстанавливали мои утерянные силы. Примерно часа за два перед отправкой нас в большой лагерь для советских военнопленных в Винницкую область в гор. Гайсин, к конюшне, в которой мы находились, пришло чуть ли не все население станицы Калитвенской, чтоб проводить нас и снабдить на дорогу питанием и перевязочным материалом. Полина Ивановна и Катя принесли мне мое выстиранное и выглаженное обмундирование, продукты питания и несколько полотенцев для перевязки. «Вот, родимый, — проговорила Полина Ивановна, — нашла у тебя в узеньком кармане комбинезона часы и вот эту штуку и больше ничего не было». «Часы, Полина Ивановна, возьми себе на память, — проговорил я своей спасительнице, — а контактный ключик, к которому были приклепаны несколько регулировочных пластинок для регулирования зазоров в клапанах и в прерывателе автомобиля оставь в кармане». «Нет, родимый, не возьму я твоего подарка, — проговорила Полина Ивановна, — ведь ты сказал, что эти часы тебе подарил твой дядя, когда ты пошел служить в армию». «Эх, Полина Ивановна, возьми часы, ведь все равно у меня их отберут немцы». «Нет, родимый, не возьму и запомни, что дареное не дарят, а вечно хранят». Подъехал, гремя канистрами и цепями на бортовых полках, гитлеровский грузовой «Бюсинг» — марка автомобиля. Жители станицы настелили в кузове соломы и бережно каждого из нас кого уложили, а кого посадили в кузове. Полина Ивановна перекрестила и трижды поцеловала меня в забинтованную голову, как требует старинный русский обычай, а потом прильнула ко мне Катя, целуя в щеку, приговаривая: «Береги себя, родненький». «Спасибо вам, родные, не забуду вас никогда, а если останусь в живых обязательно разыщу вас и низко поклонюсь вам за мое спасение», — проговорил я, прощаясь и целуя своих спасителей. Везли нас до Гайсина долго, в дороге гитлеровцы нам не давали ни есть, ни пить, стояла сильная жара, и каждого из нас мучила жажда, а от тряски грохочущего грузовика у многих из нас открылись раны и двое товарищей умерли в дороге. На второй день к исходу дня, стонущий и грохочущий дизель остановился возле ворот Гайсинского лагеря, кое-как выбравшись из кузова грузовика, гитлеровский конвой через калитку караулки втолкнул нас в страшный Ад, обнесенный в четыре ряда колючей проволокой, в большом двухэтажном здании которого находился бывший Гайсинский военный гарнизон. Одна сторона лагеря упиралась в городской парк, а рядом с колючей стеной стоял высокий дуб-богатырь, на могучих кронах которого висело три трупа. Этот дуб для населения города, а также для нас гитлеровцы превратили в символ смерти и страха, ибо на нем часто качались трупы коммунистов, комиссаров и партизан. Лагерный лазарет находился на втором этаже, на втором этаже также жили внутрилагерная полиция, повара, портные, сапожники и прочие продажные прихвостни гитлеровцев. Лагерная полиция и прочие прихвостни состояли из отпетых уголовников и из потомков князей, помещиков, купцов и прочей швали, как они именовали себя перед гитлеровцами, а также перед остальными пленными советскими солдатами. На нижнем этаже проживали пленные из рабочих команд, их немцы гоняли каждый день на работу в каменный карьер, на строительство шоссейных дорог, на сахарный завод и на прочие работы. Старшим полицаем лагеря был Коля-птенчик. Птенчиком его прозвал наш брат пленный за его двухметровый рост и непомерную силу и за глупость двухлетнего младенца или древнего старца. Его верными помощниками были Васька-слюнтяй и Митька-косоротый. Слюнтяй и Косоротый, эти прозвища им дали тоже пленные. Эта оголтелая и продажная троица сидела в тюрьме в одной камере за нелады с советской властью и была освобождена гитлеровцами. Ну, а остальные продажные прислужники будут описаны в дальнейшем. В лагерном лазарете гитлеровцы врачам, а они тоже были пленные, не давали никаких медикаментов, чтоб лечить раненых, кроме марганцовки, поэтому свирепствовали болезни, гангрены, дизентерии, тифы и туберкулезы, так что лагерный погост ежедневно пополнялся десятками трупов. Гитлеровцы с помощью лагерной полиции и прочей нечистью часто устраивали провокационную травлю, чтоб выведать коммунистов, комиссаров и евреев, вознаграждая продажных холуев эрзацхлебом и эрзацсигаретами, и, как обычно, после такой зверской провокации дуб-богатырь и лагерный погост принимали новые жертвы ни в чем не повинных людей. Но самым страшным и безжалостным губителем пленных душ был голод. Советскому пленному солдату полагалось двести грамм черного хлеба, напополам смешанного с опилками, пол-литра баланды или из гречневой шелухи, или с картошкой, свеклой, брюквой, рыбной мукой, морковью или жмыхами, все это не мылось и не чистилось, и, если кто получал под конец этот рацион, то в его котелок вместе с приварком попадало половина земли. Провалялся я в лагерном лазарете до апреля 1943 года, а потом был выписан в рабочую команду, как я остался жив с таким тяжелым ранением в страшном аду, и сам не знаю. Еще до выписки из лазарета, примерно в середине апреля, к нам в лагерь пожаловали господа гитлеровцы, не обошли они стороной и наш лазарет. «Господа! Кто из вас хорошо умеет петь, плясать, бороться и драться на бокс, могут показать свой талант немецкому командованию, за это получат вознаграждение». Мой сосед по нарам грузин Анзар, а он поступил в лазарет в начале января раненым в бедро, мысленно задумался, а потом сказал гитлеровцам, что он боксер. Гитлеровский переводчик объяснил немецкому офицеру, указывая на Анзара, что он боксер, офицер приказал записать его лагерный номер. Я сначала попытался отговорить друга от преждевременной смерти, но он поставил на своем, тихо прошептав мне: «Иду, Саша, умирать не ради жалкой подачки буханки хлеба и пачки сигарет, я покажу гитлеровской нечисти, на что способен советский человек. Я борец, меня знает не только вся Грузия, но и многие республики нашего отечества, борцом, сам видишь, мне выступать нельзя, — глядя еще на не совсем зажившее раненое бедро, — а при том я неплохо умею владеть и боксерской перчаткой». «Анзор, — проговорил я другу и, достав из потайного места часы, протянул их ему, — на и поди их отдай старшему полицаю Кольке-птенчику на баланду, ибо ты очень слаб и тебе за эти дни надо подкрепиться». «Нет, Саша, не надо», — проговорил Анзор и отстранил мою руку. «Стесняешься», — подумал я и, положив часы в карман, перед ужином ушел в полицейское общежитие, отдал их Птенчику, договорившись с ним, чтоб он в течении десяти дней давал двойную порцию баланды. После усиленной тренировки по боксу, которую Анзор проводил в подвале лазарета на изготовленном им самодельном мате и в самодельных перчатках, молча возвращался и ложился на нары. Однажды Анзор проговорил мне: «Слушай, Саша, — подавая мне сверток, — здесь письма и фотокарточки, если со мной что случится и я не вернусь, а ты останешься в живых, то прошу тебя, как друга и брата, отвези его в Грузию в город Гори и отдай жене с сыном и расскажи им все про меня». «Отвезу, Анзор», — поклялся я другу, пряча сверток в тайник комбинезона. 18 апреля 1943 года в воскресенье, часа в два дня гитлеровцы увезли Анзора в городской сад, где у них проходило торжество по случаю рождения Гитлера. Волнуясь и переживая за судьбу друга, я ходил по территории лагеря и ожидал его возвращения. Вот уже привезли гитлеровцы плясунов и песенников, которых брали для своей потехи, я спросил у них про Анзора, они сказали, что грузин-боксер будет выступать вечером. Придя в лазарет, я провалялся на нарах и всю ночь не мог уснуть.

Утром следующего дня гитлеровцы и лагерная полиция согнали всех пленных на лагерный двор для зачитки экстренного приказа немецкого командования. Гитлеровский холуй Митька Косоротый громко читал: «Лагерный № 1151, — а этот номер был Анзора, — вчера вечером совершил бунт и был расстрелян немецким командованием, — а потом в конце зачитал, глядя на понурившуюся толпу, — немецкое командование будет расстреливать каждого из нас за малейшее ослушание и неповиновение». Затаив злобу и ненависть к фашистам, я ушел в лазарет, думая, что смерть друга не так-то дешево обошлась фашистам. После выписки из лазарета я попал в команду — подметал внутрилагерную территорию, распоряжался которой продажный ублюдок Митька Косоротый. Много мне пришлось хлебнуть горького от этого урода, много черенков от метел он обломал об мою спину. Но однажды настал час возмездия и для него. Подметали мы как-то лагерную территорию, а нас в команде подметал было пятнадцать человек, подходит ко мне Косоротый и давай награждать меня пинками, матерясь и выходя из себя, злобно зевая. «Мети чище, быдло косая», — а я носил черную повязку, так как у меня не было левого глаза, который я потерял в смоленской битве с фашистами. А когда натешился надо мной и еще над некоторыми моими друзьями по несчастью, удалился. Подметая метр за метром лагерную территорию, я приблизился к сараю, в котором находилось топливо для кухни и прочий хлам. Сначала мне послышался стон, а потом шипящие слова мата и угрозы: «Отдай, растакая мать, портсигар, иначе тебе хана». Положив метлу, я тихо подкрался к двери сарая и увидел, как Косоротый душил кого-то из нашего брата пленного, прижав свою жертву к стене сарая. «Убить гада», — мелькнуло у меня в голове и, войдя тихо в сарай, я схватил увесистое полено и двинул им по черепку Косоротого, который медленно рухнул на землю. Схватив полуживую жертву Косоротого за плечо, вывел из сарая, проговорив: «Иди в барак, да держи язык за зубами, а то не миновать нам с тобой городского дуба». На следующий день готен-команда, команда смертников, увозившая мертвецов на лагерный погост, конвоируемая немцами, вместе с другими мертвецами увезла и труп Косоротого. За что и кем был убит Косоротый, немцы больно-то и не допытывались, ведь убит не их солдат, на том и делу конец, а на место Косоротого Колька Птенчик поставил такую же продажную тварь Семку Косолапого. Однажды в воскресение в первый день Пасхи, подметая территорию лагеря возле центральной проходной, к нам подошел вооруженный немецким карабином полицай из украинской полиции и, отсчитав пять человек, повел нас на проходную к дежурному немецкому офицеру. Введя нас в проходную, полицай заговорил с дежурным офицером, якобы с такими плохими метлами я не поведу их в городскую комендатуру. «Сам знаешь, господин лейтенант, — с издевкой улыбнулся полицай из Винницы, — ожидается приезд высокого начальства, и есть слухи, что приедет сам господин генерал Власов, и убрать все надо, как полагается». Окинув нас полусонными и хмельными глазами, гитлеровский офицер буркнул стоявшему рядом солдату, чтоб он нам выдал новые метлы. Получив новые метлы, мы пошли за полицаем на уборку. У городской комендатуры суетились гитлеровские солдаты и офицеры, а когда мы подошли к самому зданию, один из офицеров накинулся с бранью на полицая, ругая его, якобы за большое промедление, что поздно привел нас. «Не спешите, ребята, — проговорил полицай, когда ушел от нас гитлеровский офицер, — работайте потихоньку, а я чего-нибудь придумаю, чтоб вас в честь Пасхи хорошо накормить». Убрав территорию комендатуры и присыпав свежим песком дорожки, по которым вот-вот должны пройти гитлеровцы из городской гостиницы, полицай скомандовал нам: «За мной, ребята». Приведя нас к церкви, в которой происходил самый разгар богослужения, полицай обратился к женщинам. «Бабы, помогите пленным, кто чем может из съестного в честь великого праздника». Не прошло и четверти часа, как в наши сумки посыпались блины, яйца, лепешки и оккупационные немецкие марки. Поблагодарив от души женщин за их подаяние, полицай нам снова скомандовал: «Пошли, ребята». Но повел нас не в лагерь, а на окраину города, проговорив нам: «Я приведу вас в один дом, где вас хорошо накормят». Подойдя к одному из домов, полицай встал у раскрытых окон, из которых доносились голоса подгулявших хозяев. «А Мыколо, — Николай, так звали полицая, — заходь до хаты». «Да я не один», — проговорил Николай. «Уси ривно, уси заходьти», — снова проговорил голос на украинском наречии. Николай объяснил хозяевам, кто мы и зачем нас привел, которые нас усадили за стол, хорошо накормили и в честь праздника поднесли нам по стопке горилки-самогонки. Поблагодарив хозяев за обед, при уходе Николай проговорил девушке: «Галю-Галя, принеси ребятам по горстке махорки». Галя принесла небольшой мешочек и обделила нас махоркой. Из гостеприимного дома Николай повел нас в лагерь через городской сад, в котором с неделю назад гитлеровцы расстреляли моего друга и брата Анзора. Изрядно охмелевший Николай закричал на нас, чтоб мы мели промеж лавочек летней сцены, ибо по саду прогуливались гитлеровцы, а кричал он на нас для отвода глаз перед фашистами. А потом Николай рассказал нам, как во время праздника дня рождения Гитлера сильный богатырь грузин вышел драться на бокс с выхоленным гитлеровцем. Пожав руку своему противнику и судье ринга, грузин что-то громко проговорил на своем языке и приступил к бою. «Несмолкаемый шум и гомон гитлеровцев в адрес своего боксера разносился по городскому саду», — проговорил Николай. Прошло несколько минут, как сошлись противники, и вот от сильного удара в голову гитлеровский боксер упал и больше не поднялся. Судья ринга позвал доктора, который осмотрел распластавшегося боксера, пролопотал, что все кончено, он мертв. Выхватив пистолет, судья ринга хотел им ударить пленного боксера, но тот ему нанес такой удар в лоб, что он беспомощно повис на канатах ринга, а пистолет его улетел к зрителям. Висевшего на канатах судью пленный боксер схватил за грудь и что есть силы ударил затылком об пол ринга, а потом, сделав львиный прыжок кинулся на растерявшегося доктора и сгреб его за горло и задушил мертвой схваткой. Поднялся переполох, гитлеровцы открыли беспорядочную стрельбу в воздух, ибо на ринг в пленного грузина стрелять было нельзя, можно было застрелить своих кого-либо из зрителей. Несколько гитлеровцев вскарабкались на ринг и начали в упор расстреливать пленного богатыря. «Вот это была силища», — заканчивая свое повествование, проговорил Николай, затягиваясь крепким украинским самосадом. В заключении Николай строго наказал нам, чтобы мы молчали и никому не говорили о его рассказе про грузина-боксера, ибо немцы за это карают смертью. Придя в лагерь, я поделился кое-чем из продуктов со своими товарищами, шепча тайно в душе: «Ешьте и поминайте моего друга и брата Анзора». В ночь на первое мая этого же года полицай Николай и его любимая девушка Галя и кое-кто еще из их друзей забрали оружие в полицейском участке и ушли к партизанам. Об этом я узнал от другого полицая украинской полиции. Но только этот полицай был не такой как Николай, а всей душой и телом был предан гитлеровцам, который нас часто водил на уборку своего полицейского участка, избивая ни за что ни про что. В середине мая 1943 года весь лагерь был согнан на митинг, на котором три офицера власовской продажной армии вербовали нас в РОА. Русско-освободительная армия. Клевеща и понося нашу партию и правительство, власовская нечисть призывала нас, чтобы мы вместе с немецкой армией душили и топили в крови людей своего родного Отечества, обещая каждому из нас чины и ранги и прочие земные блага по окончании войны. Трое суток ходили к нам в лагерь власовские офицеры вербовать людей в свою армию, пачками принося газету «Заря», которая была напечатана на русском языке, отражая на своих страницах статьи и всевозможные рассказы и иллюстрации картинок, в которых восхвалялся героизм власовских братоубийц. Нашлось и из нашего брата немало фальшивой и продажной швали идти в армию продажных власовских братоубийц. Как-то подошел ко мне один человек из нашего брата и спросил, умею ли я писать. Я ему ответил: «Было бы чем и на чем писать, браток», — озираясь, как волк, только что задравший ягненка, достал листок бумаги и карандаш. «Никак на Родину задумал подать весточку, — проговорил я другу по несчастью, — да как и с кем ты ее передашь». «Нет, не весточку домой, а напиши мне заявление в РОА», — проговорил будущий братоубийца, глядя на меня бирючьими глазами. «Нет, браток, я такие заявления писать не умею, текста не знаю, проваливай и ищи другого грамотея». «Пиши, хорошо заплачу, дам на пять цигарок махорки, не то смотри», — поднося к моему носу увесистый кулак, разрисованный всевозможной татуировкой. «Продажный подлец, жалкий подонок, — думал я сам про себя, подавая заявление и получая обещанную махорку, — да провалился бы ты в тартарары, гад». Но на этом моя писанина заявлений не кончилась, примерно через полчаса снова ко мне подошел разрисованный бирюк и сказал мне, что меня зовет старший полицай Птенчик. Придя в общежитие полицаев, меня снова заставили писать заявление в РОА. И так написав ещё более десятка заявлений, мнимым князьям, помещикам и купцам, жаждущим вместе с продажными власовцами топить в крови наше отечество, я не подозревал того, что для меня эта писанина могла кончиться смертельной опасностью. Незадолго после того, как вербовали нашего брата в РОА власовские офицеры, к нам в лагерь пожаловал власовский генерал и на большом митинге страстно и красноречиво призывал нас в свою продажную армию. К концу дня власовский генерал собрал добровольное отребье в полицейское общежитие на беседу, а примерно через полчаса за мной пришел Васька Слюнтяй и крикнул: «Эй ты, Косяк, а ну пошли быстро к господину генералу». «Ваша фамилия», — проговорил мне генерал. «У меня нет фамилии, господин генерал, у меня есть лагерный номер 1050», — ответил я генералу. «Ну, как же, разве вы служили в Советской армии бесфамильным». — «В Советской армии, господин генерал я носил фамилию Драгун, кличку Драгун мне дали ребята в Забайкалье, за то, что я у одного кавалериста попросил проехать на лошади, которая меня сбросила в угольную пыль». — «Господин Драгун, это вы писали», — проговорил генерал, показывая мне пачку заявлений. «Я, господин генерал». — «А почему здесь нет твоего заявления». — «Я калека, господин генерал, и в армию не гожусь». — «Напрасно вы так думаете, господин Драгун, вы же грамотный человек, чего в Советской армии большая редкость, гитлеровская пропаганда звонила во все колокола, что русский солдат не умеет ни писать, ни читать, если вы не годитесь в строевые ряды, то будете работать в штабе, и получите офицерский чин». — «Нет, господин генерал, после ранения в голову я страдаю эпилепсией, и буду лишь негодной обузой в вашей армии». — «Мы вас, господин Драгун, пошлем лечиться в Италию», — стал снова уговаривать меня власовец, суля чины и ранги. «Нет, господин генерал, вряд ли теперь поможет мне какое либо лечение». — «Я вижу, господин Драгун, — снова заговорил генерал серьезным тоном, — вы настроены не в ту сторону, не столько вы страдаете от недугов ранения, сколько от неизлечимой болезни большевистской пропаганды». Вечером меня и ещё десятка три друзей по несчастью гитлеровцы как подозрительных увели в городской каземат, а через трое суток после побоев и всевозможных истязаний увели на железнодорожную станцию и затолкали в вагон с надписью Бухенвальд. Проехав гор. Шепетовка и не доезжая гор. Славут, наши партизаны подорвали эшелон, во время крушения поезда из нас около десятка погибло, и несколько человек покалечило, покалеченных гитлеровцы расстреляли, а кто остался в живых повели в Славут. Во время крушения я сильно ударился грудью, и пока шел до Славута у меня из горла текла кровь, но товарищи поддерживали меня, не давая мне упасть, иначе смерть от пули фашистского автоматчика. В многотысячном славутском лагере нас загнали в каземат, и я, как свалился на пол, потерял сознание. Если гитлеровцам не удалось задушить нас в газовых камерах Бухенвальда, то нас и ещё человек двести с лишком славутских подозрительных военнопленных отравили холерой, отрава которой была намешана в баланде. Всех отравленных холерой поместили в отдельный блок, а прилетевший на самолете гитлеровский профессор распорядился лечить только двадцать человек, махнув рукой на остальных, и снова улетел. Не прошло и пяти дней, как страшная холера оставила в живых два с небольшим десятка людей, наш лагерный доктор, тоже из пленных, Кротков Николай Васильевич старался, как можно больше спасти людей, но фашистский фельдшер строго контролировал его в лекарствах. В живых нас осталось всего восемнадцать человек, гитлеровцы начали хорошо нас кормить, давали пятьсот грамм чистого хлеба, молока, простокваши, чистой и вкусной баланды и курева. Примерно через месяц у каждого из нас стали брать по двести грамм крови, как впоследствии выяснилось, нашу кровь они отправляли в черную Африку, чтоб вливать её своим солдатам от заболевания холерой. В начале сентября 1943 года гитлеровцы начали эвакуацию Славутского лагеря, здоровых в Германию, а больных и слабых на лагерный погост. И вот мы прибыли в страшное логово цивилизованных и прогрессивных людоедов XX века, в логово поработителей и беспощадный ад гитлеровской Германии. Сначала гитлеровцы нас загнали в многонациональный лагерь для военнопленных под номером 326, который находился в западной Германии в гор. Дортмунд. В громадный пересыльный дортмундский лагерь были заключены пленные со всей Европы, и гитлеровцы направляли из него на работу во все концы европейского континента. В дортмундском лагере я встретился с Сережей, которого когда-то спас от смерти, от Косоротого. Сережа передал мне заветный сверток Анзора, а он работал в холерном блоке санитаром, так как он был санинструктором роты в своем пехотном полку. «Я его, Саша, обнаружил у тебя, когда немцы приказали снять все белье с больных холерой и сжечь его, и ждал, когда ты придешь в сознание, и передать тебе его, но вскоре сам попал в тифозный барак, а после выздоровления нас большую партию немцы отправили сначала в Польшу в гор. Краков, а потом в Германию». — «Спасибо тебе, Сережа», — поблагодарил я друга по несчастью, я этот сверток должен хранить, а если останусь в живых, доставить на родину, и рассказал ему о гибели своего друга. В октябре 1943 года пятьсот человек из русской зоны заключения гитлеровцы отправили на французскую линию Мажино. В этом многокилометровом аду со множеством отсеков и ходов сообщений и всевозможных надолб день и ночь, не разгибая спины, несколько тысяч советских людей, голодных и полураздетых, долбили шурфы под взрывчатку тяжелыми кувалдами и клиньями. Гитлеровская Германия разрушала французское укрепление, считая его помехой для ведения войны в Европе. Много нам пришлось подолбить в железобетонных полах и стенах всевозможных скважин и отверстий, в которые гитлеровцы после нас клали взрывчатку. А сколько погибло нашего брата в этом страшном и мрачном лабиринте от голода и преждевременных взрывов, о которых умышленно не предупреждали фашисты. Не прошло и месяца, а от нашей пятисотки едва ли осталась третья часть, нам стало ясно, что возврата из этого подземного ада нет, но сделать что-либо не могли, чтоб отомстить фашистам и унести их вместе с нами на тот свет. Картавый эсесовец, гитлеровский комендант лагеря майор Шульц каждый день придумывал для нас новые смертельные муки, то приказывал солдатам охраны, если из нас кто-либо провинился в каком-либо пустяке, облить бензином и сжечь или насмерть затравить злыми собаками. А то тешился сам, чтоб не разучиться метко стрелять из пистолета по живым мишеням из нашего брата. В январе 1944 года по приказанию картавого эсесовца Шульца гитлеровцы отобрали двести человек из нашего брата, кто мало-мальски поздоровше, погрузили в пульмановский вагон, как селедку в бочку, и повезли в неизвестность. После двухдневного пути гитлеровцы привезли нас в большой город, который стоял на берегу моря. Разместив нас в одном из портовых складов, который служил нашим лагерным жильем, на следующий день утром гитлеровский конвой повел нас на работу. Начальником над нами был плюгавый и пучеглазый недоносок гитлеровский боцман Эрик Бенкер, а старший команды продажный прислужник, власовский каратель и убийца Сашка Осипов. Из ада да в пекло, так говорили мы промеж себя, влача свой жалкий и тяжкий жребий вдали от родины, на берегу Средиземного моря в марсельском порту. Если на линии Мажино нас гитлеровцы убивали, и могилы наши были средь глыб и обломков из железа и бетона, то здесь убивали, и могилой нашей было дно неспокойного моря. Работали мы так же, как и на линии Мажино, не разгибая спины, день и ночь по шестнадцать, а то и более часов. Марсельский порт — это была громадная перевалочная база гитлеровцев во Франции, возле причалов которой ежедневно грузились и выгружались корабли. Гитлеровская Германия беспощадно грабила Францию, вывозя из неё множество продуктов питания, всевозможной техники и горючесмазочных материалов для своей армии, которая находилась в черной Африке. В марсельском порту я познакомился с бывшим балтийским моряком Иваном Терехиным, который служил на острове Эзель и в одном из боев с фашистами был тяжело ранен и попал в плен. Однажды я увидел, как Иван разглаживал на коленке полосатую тряпку, на которой были отчетливо заметны круги выцветшей крови. «Морячок, видать, был когда-то», — проговорил я, усаживаясь возле Ивана на короткий перекур. — «Ты угадал, браток», — глядя на меня, проговорил Иван. А потом бережно сложил полосатую тряпку, положил в карман и тихо добавил: «Только и всего осталось от балтийской формы, а все остальное изодрали фашистские гады».

С этого дня я крепко подружился с Иваном, и дружбу нашу могла разорвать только смерть. Портовый боцман пучеглазый Эрик и власовский прислужник брянский волк Сашка Осипов строго следили за нами во время работы, и, если кто из нас в чем-либо замешкался, беспощадно избивали резиновыми или пробковыми палками. Однажды мы с Иваном любовались вечерним закатом солнца, а я море видел впервые, я проговорил Ивану: «Какая жуткая красота». А море действительно было жутким, как будто это было совсем и не море, а огромная чаша, до краев заполненная полузапекшейся кровью. Скупо улыбнувшись, Иван проговорил, очевидно, вспомнив родную Балтику: «Эх, Саша, море, но только нам придется ходить возле него под фашистской широтой и долготой».

Громадный транспорт лениво покачивался на легкой зыби у причала, в которой наша бригада грузила ящики с боеприпасами. Полутемный и вонючий трюм, в жерло которого опускалась крановая люлька со снарядами, напоминал могильный склеп, а истеричное и душу раздирающие крики гитлеровских конвоиров-надсмотрщиков, напоминали беспорядочное пение пасторов в католическом храме по усопшим солдатам Гитлера на полях Сталинграда. В это время как раз передавалась по радио из Германии поминальная месса. А мы в это время скорбели за упокой девяти наших товарищей, которых насмерть придавили тяжелая люлька со снарядами. Пучеглазый боцман, размотав с руки плеть, заорал на нас и стал награждать ударами первого попавшегося, приказал нам трупы положить на площадку люльки, а потом подошел черный катер и принял их на свой борт и отвез на вечный покой в открытое море. Во время погрузки транспорта свое внимание Иван все больше сосредотачивал на танкерный причал, возле которого стояло пять самоходных барж и грузились бензином. Однажды, придя на короткий отдых после многочасовой и тяжелой работы, наш брат словно подкошенный тут же валился спать на грязный пол в полутемном лабиринте портового склада. «Спишь, Саша», — тихо прошептал Иван. — «Почти что», — ответил я другу. — «Я кое-что обдумал», — тихо зашептал Иван и изложил свой страшный план расплаты с кровавыми фашистами. — «Слушай внимательно, Саша, — шептал Иван. — На море вот-вот должен разыграться шторм, во время которого приостановятся все наши работы. Я в это время незаметно удалюсь и доберусь до танкерного причала и вылью бензин из нескольких барж, а ты выйдешь на палубу и намочишь тряпьё в параше с керосином, в которой отмываем руки от смолы, а потом зажжешь его и бросишь в море».

Я долго не мог уснуть, обдумывая план Ивана, и был бесконечно рад, что наконец-то представляется возможность отомстить кровавым фашистам. А как раз в это время у причалов марсельского порта находилась гитлеровская эскадра и две подводные лодки, и в доках ремонтировались военные суда. Пронзительный свисток дудки пучеглазого прервал наш мучительный сон, накидывая на себя рваные и грязные лохмотья одежды, мы выбегали на плац на построение и распределение по работам. «По приказанию господина боцмана, — объявил нам переводчик, — десять человек на уборку катера господина начальника порта». Каждую субботу из нашего брата пучеглазый посылал на уборку катера, принадлежащего лично гитлеровскому начальнику порта, на эту уборку не было добровольных охотников, ибо пучеглазый жестоко избивал, а то и совсем убивал нашего брата якобы за плохую работу. «Что стоите, свиньи», — зычно заорал на нас власовский шкуродер Сашка и, вклинившись в нашу шеренгу, начал плетью и пинками отсчитывать десять человек. Избитую десятку повели к портоуправлению, возле которого на высоком флагштоке лениво ворочался страшный Спрут — флаг с черной свастикой, щупальца которого символизировали смерть и кровь для всего народа мира. В эту злосчастную десятку попал и мой друг Иван, и пока я шел на работу, сердце моё тревожно сжималось и предчувствовало беду. Стоя на палубе транспорта в растерянности, я тихо шептал: «Эх, Ваня, Ваня, что я без тебя буду делать». И пришел в полный разум от злости и ненависти на фашистов только тогда, когда гитлеровский надсмотрщик сильно ударил меня в спину карабином, истерично крича: «Русс, работа». День еще не кончился, но наступала преждевременная темнота, море стало дыбиться и щетиниться, предвещая шторм, а десятка, ушедшая на катер, все еще не возвращалась. Снег, сногсшибательный ветер со свистом гнал водяную пыль, раскачивая суда и руша портовые надстройки, всюду слышался страшный грохот и стон. Как цепные псы примчались на транспорт пучеглазый и брянский волк и начали пинками и плетьми загонять нас в трюм, а потом власовец объявил: «Десятка, ушедшая на уборку катера господина начальника порта, совершила бунт и старалась угнать катер, за что была расстреляна немецким командованием». «Ваня», — прошептал я, опускаясь вдоль стены на грязные и вонючие решетки трюма. Перед моими глазами стоял Иван, как несколько часов тому назад, глядя в глаза друга и видя в них укор, я тихо прошептал: «Иду, Ваня, я готов умереть хоть сейчас». Осторожно пробравшись до центрального входа и выхода из трюма, я вышел на палубу и, осмотревшись, нет ли вахтенного солдата, подошел к ларю, в котором хранились пожарные рукава. Раздевшись догола и спрятав свое обмундирование в ларь, осторожно направился к трапу, но трапа не оказалось. Он был убран гитлеровцами по случаю шторма. Дело осложнялось, ибо до штормтрапа надо пройти возле капитанского мостика и осторожно незамеченным миновать радиорубку с дежурным радистом. Но вот вся опасность позади, спустившись по штормтрапу, я окунулся в бушующую и стонущую купель Средиземного моря, а потом, взобравшись на бетонный причал, стремглав помчался к танкерному, к баржам. Бушующее море преграждало мне путь, откидывая меня все дальше и дальше от намеченной цели. Приложив все усилия на борьбу со стихией, я доплыл до одной из барж и крепко вцепился за поручни заднего мостика, где находился сливной вентиль. Отвернул колесо вентиля, из жерла которого хлынула струя бензина, в это время меня накрыло волной и сбросило с мостика, глубоко погрузив в воду. Выбиваясь из сил, я постепенно стал предаваться морской стихии. «Крепись, браток», — слышал я уверенный голос Ивана из смертельной и мрачной пучины. Выплыв на поверхность, набежавшая волна подбросила меня и с силой ударила о борт какого-то корабля, только якорная цепь, в которую я случайно вцепился, спасла меня от смерти. С трудом выбравшись на причал, превозмогая боль и усталость во всем теле, я добрался до судна, на котором мы работали. Преодолев преграды быть незамеченным и выбрав из параши с керосином тряпье, я пробрался к пожарному ларю, достал из непромокаемого кисета спички, поджег его и бросил в бушующее и шипящее море. Клубок огня, который я бросил за борт, тут же пожрала стихия, смешав его с водой, а вместе с ним и всю мою надежду. «Эх, Ваня, Ваня, — мысленно разговаривал я со своим другом, — пропала надежда на стихию огня и на расплату с гитлеровцами». Неожиданно сзади на меня навалилась тяжелая туша, обдав меня сильным запахом спиртного, вцепилась в мое горло. Выскользнув, словно налим, из цепких лап своего противника, я в ярости кинулся на своего врага и сдавил его горло мертвой хваткой, которой научил меня когда-то Иван. «Гад, гитлеровский прислужник» — проговорил я, бросив в море бездыханного приспешника боцмана, продажного выродка Сашку Осипова. Подойдя к пожарному ларю, я оделся в свое барахло и кубарем скатился по железной лестнице в темный и вонючий трюм, пластом развалился на ребристых решетках и погрузился в забытье. Проспал бы я целые сутки, если б несколько моих товарищей не прошло через мое тело и не разбудило меня. Оклемавшись от тяжкого сна, я вышел на палубу, где происходила кутерьма и неразбериха, повсюду ревели сирены тревоги, а нашего брата гитлеровские надсмотрщики пинками, плетьми и прикладами автоматов сгоняли с трапа и гнали в портовый склад, где было наше жилье. Море слегка угомонилось, а солнце стало прорезать пелену тумана, пучеглазый и надсмотрщики выгоняли нас из склада на работу. Батюшки, не поверил я своим глазам, морда у пучеглазого была вся в синяках, мундир в нескольких местах был порван, не было железного креста, который красовался на его петушиной груди. Теперь мне стало ясно, перепились и передрались фашистские гады между собой во время шторма в уютном буфете транспорта, а о продажном власовском прихвостне не было среди фашистов никакого помина. Эскадренный крейсер «Меркурий» стоял у военного причала, на котором лениво шевелился флаг командира эскадры. К нему то и дело подходили катера и докладывали о ходе погрузочных работ. Гитлеровский адмирал с мордой породистого бульдога метал гром и молнии и распекал командиров кораблей с пришедших катеров. Начальник порта и его помошник были арестованы и будут преданы военному суду, по всему порту рыскали гитлеровские ищейки СС, выясняя причину пожара. Да, тяжело бульдогу-адмиралу, взявшего на себя все хлопоты работ, но самое главное было, срывался приказ фюрера в намеченный срок быть эскадре в Африке. Под непрерывный свист плетей по нашим спинам, грузили мы на военные корабли всевозможные боеприпасы, а рядом с нами на другие корабли грузилась бригада власовских изменников и братоубийц. Хотя пожар и принес немалый урон гитлеровцам, но это все не то, на что рассчитывали мы с Иваном. А пожар возник вовсе не от моей горящей тряпки, брошенной в бурлящее море. Он возник от буксира, который выбросил в море горячий шлак, где было большое скопление бензина у военного причала. Пожар надолго вывел из строя два ремонтных дока, в которых стояли на ремонте подводная лодка, военный транспорт, буксир, что сбросил горячий шлак. От него-то и выяснилась причина пожара, три мощных портовых крана и портовые надстройки. В Африке у гитлеровцев военные действия складывались весьма неблагополучно, в марсельский порт стало прибывать много раненых и воинских частей для переброски на другие фронта. Окончилась и наша каторга в марсельском порту. В мае 1944 года гитлеровцы нас снова увезли в Германию, из двухсот человек нас не осталось и сотни, а остальные наши товарищи остались вдали от родины, они обрели вечный покой на дне Средиземного моря, от страшных лап кровавого гитлеризма. В августе 1944 года меня и еще девять моих друзей по несчастью гитлеровцы увезли на стекольный завод, который находился в пригороде гор. Мюнетер. Комендантом лагеря был матерый эсесовец обер-лейтенант Карл Браун, а старшим полицаем лагеря русский шкуродер и убийца Иван Девяткин. Зачитав нам приказ немецкого командования, как и в предыдущих лагерях, который грозил только смертью, Карл с Иваном определили нашу десятку грузчиками. Матерый эсесовец Карл за свои злодеяния в Африке был награжден двумя железными крестами, на обшлаге левого рукава, на который был вдет протез — он был безрукий — была нашита желтая лента с черной надписью «Африка». Работал наш брат по четырнадцать-шестнадцать часов, не разгибая спины, а кормежка была, как и во всех лагерях гитлеровской Германии, двести грамм эрзац хлеба, пол-литра баланды с брюквой или с мукой из рыбьей кости и черный пережженный противный кофе. Что только эта озверелая пара не делала над нами, била, убивала, душила, бросала в ванную с расплавленным стеклом, зимой на морозе заливала насмерть водой из пожарного шланга. Команда наша была небольшая, человек в пятьдесят, начала редеть с каждым днем. Однажды нагружали мы вагоны ящиками со стеклом, а в это время как раз прохаживалась по пакгаузу хмельная пара, я случайно оступился и свалил ящик с тележки под вагон. Как коршуны налетели на меня Карл с Иваном и так отхлестали меня кто плетью, кто пинками, что я трое суток не вставал с нар. Но однажды представился неожиданный случай свести счеты с прихвостнем Карла, полицаем Иваном. Жили мы на втором этаже дома, который находился внутри заводской территории, а внизу проживала гитлеровская охрана. Примерно в полночь я захотел в уборную и, чтоб не тревожить сон моих товарищей деревянными колодками, я пошел босиком, проходя мимо комнаты Ивана, а он жил в отдельной комнате, дверь которой была приоткрыта, и стал прислушиваться к шипящей брани Ивана. Открыв осторожно дверь, я тихо вошел в комнату. Свесив руки и опершись в верхнюю перекладину балкона, Иван блевал, рыча и скрежеща зубами. «Ну что ж, Ваня, помогу твоим мукам, подошел неплохой момент отправить тебя, гада, на тот свет», — чуть не вслух проговорил я. Схватив Ивана за ноги, я с силой толкнул его вперед, и грузное тело тут же полетело вниз, издав глухой звук головой о бетонированную площадку двора. Выйдя из комнаты, я повалился на нары и забылся мучительным сном. Утром будить нас было некому, пропал навсегда зычный голос полицая Ивана, он лежал мертвым на бетонной площадке двора. Пришедший гитлеровский ефрейтор, старик лет под шестьдесят из лагерной охраны, и сделал нам подъем, а потом после завтрака повел нас на работу, а эсэсовец Карл крепко спал после кутежа с Иваном. Проходя мимо трупа Ивана, я мысленно подумал: «Один гад готов, теперь очередь за тобой безрукий изверг, зная о том, что за тебя, гад, расплачусь и своею жизнью». Гитлеровский эксперт установил, что полицай Иван в нетрезвом виде упал с балкона и убился, не найдя никаких подозреваемых следов на теле. Готовя ящики для упаковки стекла, в это время пришел безрукий, постукивая резиновой плетью о голенище сапога, стал прохаживаться и смотреть, как мы работаем. Кто-то из ребят случайно задел его пустым ящиком, не причинив ему никакого вреда и боли. Озверелый фашист истерично заорал на нас, а потом начал беспощадно избивать нас. Дубинка безрукого, словно змея, обвилась вокруг моей головы и конец ее чуть не выбил мне последний глаз. Долго не раздумывая, я схватил молоток-гвоздодер, которым упаковывали ящики, и с силой хватил им по башке эсесовца, который тут же рухнул на пол, издавая смертельный храп. Гитлеровский мастер Август, который находился с нами, увидев залитого кровью коменданта, с криком побежал в караулку, где находился гитлеровский конвой лагеря. Увидев подбегавших гитлеровцев с автоматами наизготовку, я двинулся им на встречу, чтоб принять смерть. Мастер Август показал на меня старику ефрейтору, что я убил коменданта. Щелкнув затвором, один из гитлеровцев чуть не в упор наставил в меня свой автомат, намереваясь прострочить мою грудь, но ефрейтор задержал его руку, проговорив, что на это есть гестапо. Из Мюнстера приехала спецмашина с гестаповцами и надела на мои руки наручники, а потом, втолкнув в машину, увезла в мюнстерскую тюрьму и сдала следователю экстренных дел. Раскосый фашист, следователь экстренных дел мюнстерской тюрьмы, неплохо говорил по-русски, он приказал своим гестаповским приспешникам снять с меня и раздеть меня до нижнего белья и тщательно обыскать мою верхнюю одежду. Первым делом они обнаружили небольшой сверток, который передал мне Анзор. «Кто этот человек», — спросил следователь, рассматривая фотографию сильного и красивого грузинского борца. — «Это мой друг и брат по плену, — проговорил я, — он в Гайсинском лагере на Украине убил твоих кровавых сородичей, а я следую его примеру». — «Говори, кто из твоих друзей был в заговоре, чтоб убить господина коменданта лагеря». — «Никто! — проговорил я, — но я вам признаюсь чистосердечно, господин следователь. С неделю тому назад я отправил на тот свет полицая лагеря Ивана Девяткина, а сегодня коменданта лагеря. Вот и все мое показание, вернее, чистосердечное признание, а остальные мои товарищи тут не причем, ибо я это убийство совершил один и охотился за этими людоедами со дня прибытия на стекольный завод». Брызжа слюной и ерзая на стуле, раскосый гестаповец истерично заорал на меня, чуть не давясь словами, называя меня «коммунист, комиссар, красная сволочь».

А потом, поспешно выйдя из-за стола, вынул пистолет и поставил меня к стенке, с силой запихал мне в рот ствол пистолета и начал давить, превозмогая мучительную боль, я с силой оттолкнул от себя фашиста, который отскочил от меня и двинулся локтем в оконное стекло, которое со звоном разбилось. На истеричный крик следователя прибежали охранник и тюремный надзиратель и заломили мне руки. «В камеру смертников, — заорал раскосый гад, — сегодня ночью эта большевистская гадина будет повешена». — «Слушай ты, раскосая фашистская тварь, рано обрывается моя жизнь, я еще не успел отомстить всем, таким, как ты, гадам за мое поруганное отечество, за моих замученных товарищей». Датский солдат-надзиратель повел меня в подземелье в камеру для смертников. Открыв тяжелую дверь, датчанин втолкнул меня в длинный и полутемный лабиринт, а потом закрыл ее, лязгая дверным запором. Обойдя смертный лабиринт, который был освещен единственной лампочкой у двери, я проговорил: «Ни души, даже поговорить не с кем перед смертью». Не могу точно определить, сколько времени пробыл я в этой страшной и жуткой камере, ведь для человека, приговоренного к смерти, каждый час переживается очень мучительно. Два потрясающих толчка меня насторожили, во время которых погас единственный тусклый свет, теряясь в догадках, чтобы это значило, вскоре снова заскрежетал запор массивной двери. Учащенное биение сердца чуть не кричало: «Все, это за мной». Припав на колени, я стал громко говорить: «Прощай, далекая, милая и родная Родина, прощайте все, родные и друзья». А потом сильная спазма подкатила в мое горло. Я не мог выговорить слова, лишь утирал ручьем катившиеся горячие слезы. В открытую дверь камеры вошел человек, освещая темноту карманным фонарем, подойдя ко мне, схватил меня за руку и поспешно повел к выходу. Поднявшись на первый ярус, я почувствовал запах пороха и гари, а пройдя еще несколько метров, увидел в стенном проломе отблеск света. Выйдя в стенной пролом на тюремный двор, в который провел меня незнакомец, мне все стало ясно, бомбежка и довольно-таки неплохая. Незнакомец отвел меня примерно метров на сто от тюрьмы и остановился. В это время с самолета сбросили осветительную ракету, которая осветила развалины тюрьмы и лицо незнакомца, и я сразу признал датчанина, надзирателя тюрьмы. Датчанин заговорил на непонятном мне языке, а потом из грудного кармана достал пистолет. «Ну что ж стреляй, фашистский холуй, моя голова и грудь к твоим услугам», — громко проговорил я, показывая на грудь и голову. Поняв меня, датчанин снова заговорил, положив мне руку на плечо, а потом, взяв мою руку, вложил в мою ладонь пистолет, заахал руками, дескать, уходи скорее. «Спасибо, брат, — проговорил я, — прости за то, что я тебя грубо обозвал фашистским холуем». Идя по темному и безлюдному чужому городу, я не страшился рвущихся бомб, а наоборот радовался. Если бы не налет авиации союзников и датского спасителя, мне бы непременно этой ночью пришлось качаться на виселице. Холодна и дождлива мартовская ночь, а это происходило в марте 1945 года, ветер вперемежку с дождем пронизывал до костей, а я был одет почти что в чем мать родила. Я набрел на колонну автомашин, к которым были прицеплены небольшие пушки, я стал шарить по кабинам, чтоб найти чего-нибудь из одежды. Гитлеровцев в машинах не было, все удрали в бомбоубежище, и мне особенно стесняться было нечего. Пройдя почти всю колонну и не найдя ничего подходящего из одежды, я остановился возле легкового автомобиля, в это время как из мешка посыпались с самолета ракеты, и я увидел на заднем сиденье полулежавшего гитлеровца. Наставив пистолет в ухо полулежавшего фашиста, проговорил: «Ни шляфен фреунд — не спать друг». Но фашист молчал. Он был убит. Не успел удрать гад», — проговорил я, снимая с гитлеровца плащ, а потом освободил его и от ремня, на котором был пистолет. Одев на себя плащ и перетянувшись ремнем, пошел дальше. Но потом, спохватившись, проговорил: «Зачем я пойду пешком, когда есть возможность уехать на машине». Не зная где север, где юг, а мне надо на запад к союзникам, ибо их фронт был не так далеко, я долго выбирался из горящего и темного Мюнстера, держа ориентир по уходящим самолетам после бомбежки города. Выехав на окраину города, я остановился, определяя курс на запад, а потом снова поехал по дороге, которая тянулась вдоль реки или канала. Мертвый гитлеровец так и лежал на заднем сиденье, выбрасывать я его не хотел, ибо мне нужен был его мундир, а раздевать его сейчас у меня не было времени. Утром я увидел лес и на одном из перекрестков свернул в его сторону, чтоб укрыться в его спасительных кронах. Проверив трофеи, а их было немало, и облачившись в чистое белье и новый мундир гитлеровца, я сел перекурить, впервые за два с лишнем года, не торопясь, досыта, на свободе. А потом, вынув из планшета гитлеровца карту, я начал изучать район западного фронта, откуда и как до него добраться. Дорога, по которой я ехал, своротила в лес, вела на север и далеко уводила от линии фронта. «Тогда мне придется ехать обратно», — размышлял я, держа в руках компас и карту. Читать и писать по-немецки я умел неплохо, в этом мне помогла родная школа-семилетка, а разговаривать по-немецки я научился за время длительного пребывания в фашистском плену. Сняв с машины ручной пулемет и перетаскав остальные боеприпасы в укромное место, я, вооружившись пистолетом и автоматом, пошел осматривать лес, что он из себя представляет, ведь мне в нем надо прожить два или три дня, чтоб мало-мальски окрепнуть и набраться сил, без каких-либо посторонних помех. Пройдя довольно-таки подходящее расстояние, я вышел на окраину леса и увидел стадо коров, а далее примерно в километре увидел хутор немецкого помещика. Приставив к глазам бинокль, я стал тщательно разглядывать хутор, но, не найдя возле его ничего подозрительного, перевел его на стадо коров. Под деревом возле стада сидел человек и что-то делал, часто откидывая правую руку в сторону. Тщательно разглядывая сидящего человека, и, судя по его одежде, я определил, что это не немец, а всего скорей кто-то из нашего брата пленного. Выйдя из кустов, я осторожно направился к человеку, а он, не замечая меня, продолжал свое дело, чиня поношенный и засаленный пиджак. Не доходя метров десять, я увидел, как человек обернулся ко мне лицом, и, увидев, что к нему подходит немецкий офицер, встрепенулся и встал на ноги. «Здравствуй, друг! — проговорил я по-русски. — «Здравствуйте!» — проговорил пастушок, смущенно глядя на меня. — «Как тебя звать?» — снова проговорил я, глядя на волновавшегося паренька. — «Гриша!» — негромко проговорил юноша. — «Не пугайся и не бойся меня, Гриша, я вижу ты такой же невольник, как и я, а то, что на мне шкура немецкого офицера, это явление временное». Молодой пастушок повеселел и спросил, как меня звать, а потом поведал мне о своей горькой судьбе: «Зимой 1941 года немцы всю молодежь из нашего села увезли в Германию, обещая нам чуть не златые горы. Но вместо хорошей жизни, обещанной гитлеровцами, мы попали в рабство и вот четвертый год тянем лямку с сестрой Надей, почти день и ночь вдали от родины, вспоминая родной белорусский край». — «Значит, вы с сестрой ломаете свой горб на помещика?» — спросил я. — «Да, с сестрой, она доит коров и убирается по усадьбе, а я с темна до темна пасу скотину». — «Она что тебя старше, иль моложе?» — «Старше, ей скоро двадцать, а мне семнадцать», — глядя в сторону хутора, проговорил невольник.

Поговорив о том, о сем, о своих горьких судьбах, я Грише рассказал о том, как я одел гитлеровский мундир и пробираюсь к линии фронта союзников. Солнце клонило к полудню и хорошо припекало, а со стороны хутора в нашу сторону двигалась одинокая фигура. «Вон и Надя идет, — указал Гриша на одинокую фигуру, — сейчас будем обедать, а потом я стадо погоню ближе к хутору на дойку». Подошедшая Надя, так же как и Гриша, сначала немного смутилась и перепугалась, увидев меня, а потом, узнав, кто я таков, весело улыбнулась, подавая мне руку, произнося: «Здравствуйте, Саша». За обедом я рассказал, что недалеко отсюда в лесу у меня спрятана машина и много всякого вооружения и что я проживу в нем дня два-три, чтоб набраться сил. «Поживи и окрепни, Саша, — говорили мне Гриша и Надя, — а то ты очень худ и слаб, а насчет молока и картошки не беспокойся, у помещика вдоволь, да сумеем и ещё кое-что найти, чтоб тебя мало-мальски поднять на ноги». Расставшись со своими друзьями по несчастью, я пошел в лес, чтоб выйти к большаку и понаблюдать за дорогой, а потом пришел к замаскированной машине и недалеко от неё принялся рыть окоп, в котором я должен прожить несколько дней. Около недели я прожил в лесном лагере, ежедневно по несколько часов проводя время с Гришей и Надей, которые меня поили и кормили, как родного и близкого человека, за эти дни я почувствовал прилив силы, бодрости и смелости в чужих и неприветливых краях. Рано утром я пришел на окраину леса, где встречался с Гришей, стадо коров медленно двигалось от хутора, и мне пришлось подождать моего юного соотечественника на обычном месте встречи и сказать ему, что я сегодня уезжаю. «Спасибо тебе, Гриша и твоей сестре Наде, — говорил я, прижимая к груди юного невольника. — Я уезжаю к линии фронта, чтоб попасть к союзникам и бить фашистских гадов. Я отомщу гитлеровской нечисти и за свое поруганное Отечество, за своих друзей и спасителей и за тебя с Надей». — «Саша, — проговорил Гриша сквозь слезы, — дождись Надю, она тебе ещё чего-нибудь принесет из харчей на дорогу». — «Нет, Гриша, ждать не буду. Вы и так меня хорошо снабдили харчами на дорогу, а с Надей я постараюсь увидеться у помещика на хуторе. Мне надо запастись водой для питья и заправить водой машину». Распрощавшись с Гришей, я поехал в сторону хутора, чтоб запастись водой и повидаться в последний раз с Надей. Подъехав к дому помещика, я остановился у открытой калитки, которая вела к парадному входу в дом, злая овчарка, завидев меня, залилась неистовым лаем, а немного погодя вышел и сам хозяин. «Хай Хитляр», — (упрощенно), выкидывая правую руку вперед, поприветствовал я хозяина дома. — «Хай Хитляр», — ответил он мне тем же, а потом проговорил: «Вас воле, господин офицер — что хочет господин офицер». — «Битэ, васер — пожалуйста, воды». — «О, господин офицер. Пожалуйста, кофе». — «Спасибо».

Отказавшись от кофе, я сказал помещику, что мне нужна вода для машины. Тот позвал Надю и сказал ей, чтоб она несла ведро воды господину офицеру. Хозяин направился в дом, а я к машине. В это время подошла Надя с ведром воды. Заправив машину и залив небольшой термос холодной водой, я несколько минут разговаривал с Надей, а когда увидели, что к нам идут хозяин и хозяйка, она проговорила: «До свидания, Саша. Береги себя». Подошедшие хозяева стали выговаривать мне, почему я не зашел в дом позавтракать, на что я сослался, что спешу догонять свою часть, которая находится в гор. Братишвейге на формировке, после двухнедельного отпуска домой к родителям.

«Майн гот — бог мой, как хорошо, что ты видел своих родителей», — проговорила хозяйка, подавая мне небольшой сверток, в котором, как впоследствии, оказалось, был кусок жареной индюшки и хлеб. Распрощавшись с хозяевами, я поехал дальше, а часам к десяти утра приехал в город Братишвейг, который кишмя кишел гитлеровскими солдатами и власовскими предателями Родины. Нигде не останавливаясь, я поехал дальше, чтоб проехать город и ехать на Запад. Но из прифронтового города Братишвейга выбраться оказалось не так-то легко. На западной окраине по дорогам стояли контрольно-пропускные пункты гитлеровцев и, не имея специального пропуска от немецкого командования, ни одна машина и люди к линии фронта не выпускались из города. Потолкавшись несколько минут возле контрольного пункта и частей гитлеровцев, едущих на западный фронт, я снова поехал в город, чтоб прокоротать время до наступления темноты, а потом бросить машину и пешком выбраться из города. Подъехав к водяной колонке, чтоб напиться и сполоснуть лицо, молодая немка предложила мне свои услуги, чтоб я взял у неё ведро с водой. Достав из багажника полотенце с мылом и попросив немку, чтоб она мне поливала воду, а когда я закончил умываться немка проговорила: «Ты Иоганн Фишер?» — «Да», — проговорил я. — «О, мой брат тоже офицер танкист». — «Хорошо, хорошо», — проговорил я, садясь в машину.

На одной из улиц я остановился и достал из чемодана журнал и, вырезав из него красивую вульгарную картинку, заклеил на щитке приборов именную пластинку владельца машины, чтоб она не бросалась в глаза посторонним. Колеся по улицам чужого города и ища укромное местечко для длительной стоянки, на одной из улиц я остановился возле колонны бронетранспортеров, у которых суетились продажные убийцы власовские солдаты и офицеры. Бросив на сиденье перчатки, я направился к головорезам, проверить, как чувствуют их продажные душенки. «Хайль Гитлер!» — Поприветствовал я большую группу солдат и офицеров изменнической армии. — «Хайль Гитлер!» — рявкнули изменники, приветствуя меня. — «Привет, россияне, как живы и здоровы», — проговорил я власовцам на русском языке. — «О, господин обер-лейтенант, вы оказывается русский», — загалдели власовцы, обступая меня. — «Я родом из Сызрани», — ответил я обступившей меня своре. — «Будем знакомы, господин обер-лейтенант, — проговорил один из офицеров, подавая мне руку, рекомендуясь, — Командир батальона капитан Синицын». — «Очень рад знакомству, господин капитан». — А потом отрекомендовал себя: «Адъютант полковника Фишера, обер-лейтенант Драгун, кличка Драгун, данная мне в Забайкалье, так и осталась в дальнейшем моей фамилией».

Мотомеханизированный батальон власовской пехоты был полностью сформирован и ждал приказа от гитлеровского командования о выступлении на западный фронт. Труба власовского горниста протрубила на обед. Как муравьи засуетились солдаты братоубийцы, спеша к походной кухне, которая находилась в небольшом городском садике. «Просим вас, господин обер-лейтенант, к нашей трапезе, к обеду», — проговорил мне главарь власовского батальона капитан Синицын, отдавая распоряжение своему связному, долговязому и рыжему сержанту, чтобы он распорядился насчет обеда для господ офицеров. — «Жаль вас обидеть, господа, но обедать с вами не могу, потому что выполняю приказ господина полковника, а обед сами знаете, отнимет у меня много времени, а меня ждут в штабе». — «Ну что ж, господин обер-лейтенант, очень жаль, но приказ есть приказ», — пожимая плечами, проговорил Синицин. — «Но я все же постараюсь с вами встретиться, если не будет срочных дел. Надеюсь, полковник меня отпустит».

Выехав на северную окраину города, я остановился, чтоб обдумать дальнейший план. И решил вернуться к власовцам, а потом под видом проводов, как говорится по-русскому обычаю, за околицу, проскочу вместе с ними через контрольный пункт гитлеровцев и двину к линии фронта, думал я сам про себя, подъезжая к стану братоубийц. Подъехав к садику и поставив машину в тени деревьев, я пошел отыскивать офицерский кружок, который обедал под старым и ветвистым грабом. «О, господин обер-лейтенант, просим к нашему шалашу, — загаркал Синицин, подогретый порядочной дозой спирта, а потом, взглянув на своего помощника Харчука, проговорил, кивая на канистру со спиртом, -наливай господину обер-лейтенанту штрафного». Харчук подал мне чуть не целую кружку спирта, которую я принял от него, проговорив: «За нашу встречу, господа». Отглотнув из нее несколько глотков, поставил возле себя. «Так не годится, господин обер-лейтенант», — загалдели на меня власовцы, приневоливая меня, чтоб я пил до дна за нашу встречу. — «Прошу извинения, господа, — проговорил я, — но пить больше не могу. Я не совсем здоров после ранения в живот под Варшавой». — «Выслуживаешься перед своим полковником», — съязвил в мой адрес начальник штаба батальона капитан Приходько, косясь хмельными глазами на кресты, висевшие у меня на груди.

Посыльный из штаба подошел и громко доложил: «Господин капитан, вас вызывают в штаб полка». Синицин, повернув было шею в сторону посыльного, буркнул: «Сейчас», — а потом, встав на ноги, проговорил: «Харчук, подготовь весь личный состав батальона», — в развалку направился в штаб полка. Обед кончился, отгремев котелками и ложками, свора власовских солдат толкалась возле тупорылых бронетранспортеров, хмельные офицеры, отряхивая и поправляя мундиры, тоже пошли к тупорылым гробам, а вместе с ними и я. Предложив подошедшему Синицину свою услугу проводить за околицу, которую он охотно принял, я направился к своей машине. Труба горниста затрубила поход на смертный бой, и власовская свора солдат и офицеров заняла свои места в тупорылых гробах, которые, взревев, тронулись с места. Стоя возле машины, я шептал слова присяги. «Самое тягчайшее преступление — это измена Родине, а вы, куда и за кого едете воевать», — снова шептал, а потом, сев за руль, подумал: «Да для таких изменников и убийц ничего не стоит найти второе и третье, а может и четвертое отечество». К власовцам, как мы договорились с Синициным, я не подъехал, потому что к ним перед отъездом подошли гитлеровские и власовские высокопоставленные офицеры, и мне не хотелось наводить перед ними подозрительную на себя тень, так я и прокопошился от нечего делать в моторе до тех пор, когда скрылась их колонна. Нажав на стартер, который с треском рванул мотор, я поехал наперерез власовцам и, обогнав головную машину, остановился. Скрипя тормозами, остановилась головная уродина, а за ней и вся колонна. Оправдываясь перед власовскими офоцерами и сваливая всю вину на мотор, якобы который с трудом завел, посадил в свою машину Синицина, Приходько и еще одного командира роты, в голове колонны поехали на контрольный пункт. По сигналу гитлеровского солдата-регулировщика я остановился, а подошедший гитлеровский офицер, которого мы поприветствовали «Хайль Гитлер», потребовал пропуск. Взяв поданные Синициным документы, офицер начал их тщательно просматривать и читать и, убедившись, что все в порядке, подал их обратно. Махнув рукой, буркнул, что можно ехать. Километров десять от контрольного пункта провожал я презренных случайных знакомцев, а потом, остановив машину, расстался. Повернув обратно, я доехал до одного из перекрестков и, свернув на юго-запад, чтоб снова добраться до леса и заночевать, ибо время клонилось к вечеру. Март подходил к концу. Весна в западной Германии начала вступать в полный разгар, зазеленели деревья, покачиваясь и шумя от легкого ветерка, навевая своим шепотом тоску и грусть. Глядя на чужую природу весны, которая меня не радовала, я вспомнил родные места. Милые сердцу поля и дубравы, о которых, вздыхая, думал: «Неужели я вас не увижу». «Нет должен увидеть, пусть не увидят те, с которыми я несколько часов тому расстался, у них теперь ничего нет, а у меня есть, у меня есть великая Родина», — перебирал я в своей памяти, погружаясь в глубокий сон. Рано утром, умывшись и перекусив, я снова поехал к намеченной цели. Не доезжая несколько километров до линии фронта, я остановился, чтоб еще раз уточнить по карте дорогу, по которой я еду и где мне перебраться к союзникам. Доехав до небольшого перелеска, я решил свернуть с дороги и взять с машины необходимое оружие, а её уничтожить, а потом идти пешком. Но, увидев впереди колонну идущих навстречу мне людей, пришлось изменить свой план и ехать дальше. «Кто эти люди, гитлеровцы или союзники», — думал я, подъезжая к ним все ближе. Но поравнявшись с колонной и увидев людей, я обомлел от неожиданной встречи. Человек тридцать наших советских людей, с лопатами и кирками на плечах, еле передвигая ноги от усталости, подгоняемые гитлеровским конвоем, прошли возле меня. «С рытья окопов идут», — подумал я. — «Ну, ничего, братки, вы сейчас узнаете меня, что я за гитлеровский офицер, вы сейчас также как и я будете на свободе», — размышлял я. Отъехав от хвоста колонны метров двести, я развернулся обратно, приготовив на боевой взвод пистолет и автомат, а, отъехав метров двадцать от головы колонны, остановился и вышел из машины. «Ефрейтор, — грозно заговорил я, — почему медленно ведете военнопленных». Тот стал оправдываться, но я заорал на него и прострочил чуть не в упор его и рядом стоявшего с ним солдата из автомата. «Братва, — громко закричал я, — бейте гитлеровских гадов». А их было шестеро, а сам бросился в хвост колонны преследовать убегавших в перелесок остальных гитлеровцев. «Господин обер-лейтенант, — глядя в недоумении на меня, проговорил один из друзей по несчастью, — нет, братки, — проговорил я, — никакой я не немецкий офицер. Я такой же, как и вы, советский военнопленный. Я вам потом все объясню, а теперь давайте займемся убитыми гитлеровцами», — а их было трое. Одного из них причастил ломом военнопленный, раскроив ему голову. «Заберем у них, что нам нужно, а трупы стащим в березняк и закидаем ветками, да и сами углубимся подальше в березняк с дороги». Углубившись километра на два с лишком от дороги в березняк, мы расположились в овраге, в котором было небольшое болото с водой. «Ну, вот, братки, здесь будет наше временное убежище», — останавливая машину, в которой я вез более слабых и больных товарищей, ожидая, когда подойдут остальные. «Ну, вот, братцы, давайте устраиваться здесь на ночлег, — проговорил я. — Сгружайте с машины шанцевый инструмент, что нужно оставим, а что не нужно, побросаем в болото. У меня есть кое-чего из продуктов, — проговорил я, вынимая из машины сыр, сливочное масло, сухари, галеты и несколько пачек крупяного концентрата. «А это для самых слабых», — показывая бутылку немецкого рома. До поздней ночи рассказывал каждый из нас о своей горькой судьбе, влачимой в гитлеровских лагерях смерти. «Вы мне расскажите, куда и зачем вас вели гитлеровцы», — обратился я к своим случайным друзьям. «Триста человек нас было в нашей команде, мы рыли окопы и возводили всевозможные укрепления в гор. Целле для гитлеровской армии, зачастую под обстрелом армии союзников. Много полегло нашего брата, а раненых гитлеровцы пристреливали, а потом от сильного наступления союзников гитлеровцы стали отступать. Тут и вовсе не стали с нами считаться и беспощадно расстреливали». — «Ну, а вас-то куда вел конвой?» — «Да мы и сами-то не знаем, но, по всей вероятности, конвой заплутался и повел нас по дороге, на которой ты встретился с нами». — «Нет, братцы, ваши конвоиры не заплутались, они всего лишь делали обходной маневр от союзников. Ведь эта дорога ведет в Бритишвейг, из которого я всего несколько дней выехал». — «Может быть и так, откуда нам знать».

Поведал и я своим братьям по несчастью о своей горькой судьбе, рассказал им, как подвернулся случай надеть шкуру гитлеровского офицера СС. «Вы мне еще вот что расскажите. Когда вас вели гитлеровцы по дороге до встречи со мной, есть какие-либо хутора?» — «Всего лишь один хутор мы проходили, где нас гитлеровцы поили водой». — «Теперь, братцы, давайте укладываться спать и расставим ночные посты. Человек шесть можете лечь в машине, те, кто будет охранять наш лагерь». — «Господин обер-лейт…» — «Братцы! Какой я вам господин, зовите меня сержант Драгун. Это звание мне было присвоено в Москве в феврале 1942 г. Ну, что вас ещё интересует?» — «А вы-то куда и зачем ехали?» — «Я, братцы, ехал к линии фронта. Затем, чтоб попасть к союзникам и вместе с ними бить фашистских гадов».

Продежурив добрую половину ночи у пулемета, я на несколько часов до рассвета заснул, поставив к пулемету Николая Репина из Горьковской области. Рано утром я пошел проведать дорогу, кто и в каком направлении движется по ней, но, понаблюдав около часа и не увидев ни души, вернулся назад, думая про себя, значит, фронт союзников обошел Братишвейг и движется в другом направлении.

«Ребята, сейчас я и ещё трое из вас поедем на хутор, на котором вас немцы поили водой. Раздобудем чего-нибудь из харчей и из медикаментов, а также и из перевязочного материала. Скажите мне, может из вас есть кто санинструктор или военфельдшер». — «Я военфельдшер», — проговорил один высокий, худой и изнеможденный парень. — «Откуда родом?» — «Из Кировской области. Звать меня Иван, а фамилия Остюжанин». — «Значит так, друзья. Репин, Остюжанин и вы, как тебя звать?» — «Сергеем, фамилия Сергеев, родом я из Чувашии из г. Козловка». — «Поедете со мной. Но прежде чем ехать, приведете себя в порядок, вот вам бритва, ножницы и мыло с полотенцем, ибо мы едем не грабить и мародерничать, хуторяне нас и без шалостей снабдят всем необходимым». — «Товарищ сержант, мы готовы». — «Ну, вот и хорошо, а теперь подберите у своих товарищей обмундирование и сапоги мало-мальски подходящие, а ты, Остюжанин, вот тебе носовой платок и красная тряпка, нашей на него санитарный крест и укрепи на рукаве. А теперь держите оружие. Тебе, Репин, даю свой автомат, а ты, Остюжанин, нацепи пистолет с убитого ефрейтора, а ты, Сергеев, возьмешь автомат убитого солдата, а теперь оденьте каски и давайте поднимем тент на машине, и в дорогу».

Перед отъездом я отдал оставшимся товарищам пистолет, подарок датского солдата, десяток гранат и сотни полторы патронов к автоматам, а то мало ли что может случиться. Дорогой я объяснил своим товарищам, как себя вести на хуторе перед немцами, и выполнять только мои приказания. Приехав на хутор, я тихо прошептал своим друзьям: «Идите за мной все». Возле одного дома, а их было три, мы остановились и, поздоровавшись с мужчиной и двумя женщинами, которые выполняли свои хозяйские дела. «Гут морген», — искаженно поздоровались с нами хуторяне. «Господа, — стал говорить я, — мы к вам приехали за помощью, помогите нам продуктами питания и кое-какими медикаментами и перевязочными материалами». — «А что случилось, господин офицер», — спросил мужчина. — «Господа, наш санитарный батальон попал под бомбежку англо-американцев, и мы остались почти безо всего, у нас нечего есть и нечем лечить и перевязывать доблестных солдат и офицеров великой Германии. Поглядите, господа, на этих солдат, на чего они похожи, — кивал головой на своих товарищей, — четвертый день пошел как они ничего не ели. А они ведь сильно контужены». — «Бог мой», — запричитали женщины, глядя на измученных и голодных моих друзей. — «Идите к невесткам», — проговорил мужчина причитавшим женщинам, а нам предложил закурить, рассказывая, как у него взяли на фронт среднего сына, и нет от него более двух лет никакой весточки. Немного погодя к нам подошли четыре женщины, мужчина и два подростка и девочка лет пяти. Охая и вздыхая, глядя на нас, одна из пожилых женщин проговорила: «Как не помочь бедным солдатам». Одним словом, нам дали четыре мешка картошки, пяток гусей, овцу и теленка, флягу с молоком, полмешка муки, хлеба и копченого окорока, метров пять ситца на перевязку ран, марганцовки и реваноли, соли и ещё кое-чего из медикаментов.

«Господа! Большое вам спасибо, — проговорил я и мои товарищи. — Я вам напишу расписку на все то, что вы нам дали. Надеюсь, что вас после нашей победы не забудет великая Германия и фюрер».

Погрузив с помощью немцев все необходимое, что нам требовалось на первое время, распрощавшись с немцами, мы поехали в свое расположение.

«Товарищ сержант, — проговорил сидящий рядом со мной пулеметчик Репин, — и машина вроде не ахти велика — легковоз, а поди сколько всего нагрузили». — «Эта машина, Коля, способна возить противотанковую пушку с полным расчетом и боеприпасами», — проговорил я Репину и моим товарищам. — «А мы уже не чаяли вас дождаться», — загалдели ребята, когда мы приехали обратно. — «Хорошие хозяева хороших гостей не сразу отпускают», — пошутил я. — «Ну, вот, друзья, на первое время у нас кое-чего есть», — проговорил я сгружавшим привезенное товарищам. — «А ты, товарищ военфельдшер, теперь лечи товарищей и корми, да и сам поправляйся».

На третий день я объявил своим друзьям по несчастью, что я еду к союзникам и буду вместе с ними воевать против гитлеровцев: «Я вижу, что многие из вас слабы и больны, но все же говорю вам, если кто из вас чувствует себя мало-мальски ничего, то может ехать со мной». Восемь человек изъявили желание ехать со мной, просился и военфельдшер Остюжанин, но я не взял его, сказав, что ты нужен своим больным товарищам. — «Когда оклемаетесь мало-мальски, поведешь их к союзникам». Доехав до окраины города Целле, я остановился и содрал с мундира все гитлеровские регалии и знаки отличия, говоря своим товарищам, теперь они не нужны, затаптывая их в песок на обочине дороги. На окраине города дорога была блокирована танками союзников, возле которых мы остановились и вылезли из машины.

У союзников Англии

Нас окружили солдаты и два офицера из армии союзников, заговорили на непонятном для нас языке, тыча в каждого из нас пальцем и что-то объясняя жестами рук. «Мы советские военнопленные, — говорили мы союзникам на русском и немецком языках. — Мы приехали к вам, чтоб вместе с вами воевать против гитлеровских фашистов». Вряд ли мы могли что-либо доказать союзникам, что мы русские военнопленные и недавно вырвались из кровавых лап гитлеризма, если б не подошел ещё один офицер и начал с нами говорить на ломанном русском языке. Рассказав ему, кто мы такие и зачем приехали, офицер рассказал окружавшим нас союзникам, которые одобрительно закивали головами и стали нас хлопать по плечам и жать нам руки. А потом офицер снова заговорил с нами, что союзники России англичане охотно вас берут в свою армию и готовы сейчас же снабдить вас всем необходимым, чего вы только потребуете. Мы попросили английских офицеров, чтоб нас зачислили в подразделение офицера, который знает русский язык, те одобрительно закивали головами в знак согласия. Английский офицер привел нас в свое подразделение, а он был командиром танкового взвода, и рассказал нам, что он серб, принявший английское подданство, и много лет служит в английской армии. Лейтенант Дорош, так звали нашего командира взвода, спросил, кто из нас сидел за рулем немецкой трофейной машины. — «Я, господин лейтенант», — проговорил я офицеру. — «Не зовите меня господином, а зовите меня по-своему, по-русски товарищ, ибо я люблю очень это слово и редко его слышу, — заметил нам наш новый командир. — Как тебя называть?» — «Сержант Драгун, товарищ командир». — «Ну, вот и хорошо, сержант Драгун. Идите и подгоните машину. Она нам нужна».

Пригнав машину в свое подразделение, лейтенант Дорош приказал своему сержанту-англичанину, чтоб он ехал с нами в походную баню, чтобы мы вымылись и получили обмундирование и приехали к обеду обратно. И так мы стали солдатами армии союзников Англии, чтоб плечом к плечу бить гитлеровцев. Лейтенант Дорош разъяснил нам, что неподалеку отсюда, на одной из текстильных фабрик, засела крупная группировка гитлеровских эсесовцев с танками и бронетранспортерами. Им было несколько раз предложено сдаться без боя, но предложения наши они встречали пулеметным огнем и стрельбой из танковых пушек, поэтому мы и блокировали дорогу и ближние подступы к фабрике, не давая гитлеровцам сделать какой-либо прорыв до распоряжения нашего командования. Четверо суток мы стояли в оцеплении фабрики, и вот, наконец, поступил приказ командования разгромить эсэсовскую группировку. Рано утром англичане открыли сильный артиллерийский огонь по фабрике, а потом к разбитым стенам двинулись танки, открыв массированный огонь из пушек и пулеметов. Я и Репин, нас всех англичане с ручными пулеметами по двое разместили на броне танков, примостились на броне танка Дороша. «Ну, давай, земляк», — проговорил я Николаю, кивая головой на длинную пулеметную ленту, оттягивая затвор недавно освоенного английского ручного пулемета. Танковый взвод лейтенанта Дороша двинулся к фабрике, поливая смертоносным огнем из орудий и пулеметов по гитлеровской группировке. Я тоже открыл огонь из пулемета, но вскоре прекратил стрельбу, ввиду того, что на ходу стрелять неудобно, а в пору держаться, чтоб не упасть и не попасть под гусеницы танка. Гитлеровцы по наступающим англичанам открыли огонь из танковых орудий, пулеметов и минометов, а в близко подошедшие танки стреляли фаустпатронами, которые были начинены термитом, и несколько штук из них подожгли. Английское командование дало приказ наступающим подразделениям отойти на исходные позиции и вести обстрел, чтоб миновать фаустпатроны. Примостившись за кучей битого хлама, мы с Николаем открыли огонь, но вскоре неподалеку разорвался снаряд, пущенный из гитлеровского танка, и меня ранило с правой стороны в живот. Сначала я не почувствовал острой боли и продолжал строчить из пулемета, но когда почувствовал острую боль и жгучую боль в животе, прекратил стрельбу проговорив: «Коля, я ранен». Оттащив меня в безопасное место, Николай проговорил: «Лежи здесь, а я побегу и доложу взводному Дорошу». Пришли английские санитары и, положив меня на носилки, принесли к санитарной машине, а английский врач, посмотревший мою рану во время перевязки, о чем-то поговорив с лейтенантом Дорошем, приказал везти меня в госпиталь. Николай помогал английским санитарам погрузить меня в санитарную машину, и когда было все готово к отправке, во время прощания я проговорил: «Возьми, Коля, мой пистолет, он тебе пригодится. И иди к пулемету и бей фашистов, и неси с честью и достоинством звание советского солдата». В стационарном госпитале в гор. Целле, где находились раненые английские солдаты и офицеры, я пролежал три недели, небольшой осколок, застрявший в брюшной полости, удалили, и я чувствовал себя хорошо, думая как бы скорей попасть к своим и вернуться на родину. Получив новое обмундирование, на котором не было никаких эмблем и знаков различия, я попрощался с медперсоналом госпиталя, благодаря их за хорошее лечение, пошел слоняться по чужим улицам чужого города. Разыскав военную комендатуру союзников Англии, я справился у помощника коменданта, который хорошо говорил на русском языке, не будут ли формироваться воинские части, чтоб снова попасть на фронт. Тот ответил, что едва ли, ведь война не сегодня-завтра кончится, а потом объяснил следующее: «Идите в панцир-городок, т. е. танковый городок, где раньше размещались танкисты гитлеровской армии, и вступите в комитет перемещенных лиц, где вы будете временно жить и получать горячую пищу». Прибыв в панцир-городок, я вступил в комитет перемещенных лиц, в котором примерно насчитывалось около сотни людей — бывших узников гитлеровских лагерей смерти, здесь были французы, итальянцы, поляки, греки, русские, словаки и хорваты. Русских было немного, и так что тесное знакомство завести было не с кем, а четыре человека из русских что-то были не похожи на бывших узников, уж очень были гладки да мордасты. Мне было легко разгадать в них власовское отребье. Купив по тихой за двадцать немецких марок пистолет бельгийского образца у английского солдата, который охранял большую кучу трофейного оружия, а деньги семьдесят марок у меня остались от Иоганна Фишера, а все остальное я закопал на обочине дороги, я стал думать, достать какой-либо транспорт и ехать к своим войскам ближе к Берлину. Как-то раз, слоняясь по улицам Целле, я подошел к большой колонне автомобилей. В кузовах сидели, а некоторые ходили возле машин, французские солдаты из армии-де Голля. Бывшие пленные французы вели оживленную беседу со своими соотечественниками и просились, чтоб они их взяли с собой. К одной такой оживленной кучке подошел и я, а потом спросил одного француза из нашего бывшего брата пленного на немецком языке, куда и зачем они едут. Он мне ответил, что едут в город Гамбург добивать засевших там эсесовцев. Долго мне пришлось упрашивать с помощью бывших французских пленных на немецком языке, деголлевского капрала-старшину, чтоб они взяли меня с собой в Гамбург, тот, наконец, махнул рукой, показывая, чтоб я лез в кузов автомобиля. Прибыв в Гамбург, где деголлевским солдатам не пришлось участвовать в военных действиях, ибо город был очищен от эсесовской нечисти, и мне было предложено остаться в городе, а деголлевцы поехали в свою главную ставку. И так я снова пошел слоняться по громадному портовому городу, лелея в душе надежду на скорую встречу со своими войсками. Громадный город Гамбург раскрыл всю наготу и пошлость хваленого и культурного запада, за пятнадцатидневное пребывание в нем чего только мне пришлось наглядеться. Каждый день я видел кутежи и разврат, а вечером в клубах смертоубийственный бокс и борьбу, напоминающий древнеримский бой гладиаторов. Редкий день проходил без митингов, на которых оголтелые пошляки из нашего брата русского бывшего пленного страстно призывавших нас, чтоб мы не возвращались на Родину, а оставались у англо-американских союзников. Союзники не скупились и щедро оплачивали увеселительные заведения, которые затаскивали нас в трясину пьяного угара и разврата, суля нам райскую жизнь на Западе. Но здравомыслящие люди из нашего брата, которым была дорога Родина, смекали, к чему и зачем нас склоняют союзники, чтоб впоследствии сделать из нас диверсантов-убийц и противников советского строя. Наконец мне удалось достать легковой автомобиль немецкой фирмы Адлер-Опель, и я твердо решил, во что бы то ни стало выбраться из гамбургского угара. Как-то поехали мы к своим войскам из Гамбурга с моим тезкой тоже Александром, но нас на КП — контрольный пункт, не пускают, объяснив, что гражданских лиц из города выпускать запрещено. «Э, что ж делать», — говорю я своему тезке. А тот говорит: «Загибай им, что ты едешь за своим больным отцом в лагерь и хочешь привезти его в Гамбург». Долго пришлось торговаться и врать союзникам, ибо объясняться приходилось через словарь, а потом офицер говорит одному из солдат, чтоб он ехал с нами и, когда мы заберем моего отца, приехали обратно. Отъехав километра три от гамбургского КП, я остановил машину и говорю английскому солдату, сопровождающему, чтоб он вылезал и шел обратно, пока недалеко. Солдат не понимает, в чем дело, и начал скандалить, угрожая автоматом, но увидев в наших руках пистолеты, нехотя вылез и начал ругаться и грозить кулаком. Прибыв в Берлин и отыскав сборный пункт бывших военнопленных и встав на учет, вскоре я был направлен как шофер в трофейный батальон механиком по качеству и переводчиком немецкого языка. В обязанность нашего батальона входило собирать автомобили, как грузовые, так и легковые с шестидесятипроцентной годностью, принадлежащие бывшему гитлеровскому военному ведомству, а потом перегонять их на железнодорожную станцию, грузить на платформы и отправлять в Советский Союз для восстановления послевоенного народного хозяйства. Иногда дело доходило до крупного скандала, некоторые предприимчивые дельцы из ярых приспешников Гитлера имели по несколько почти новых автомобилей, доказывая и предъявляя нам эффективные документы, что эти машины принадлежат им. Вот тут и приходится доказывать, что их документы недействительны, да и машины не немецких фирм, а европейских государств. В одном помещичьем имении мы обнаружили новый ЗИС-5, который забрали безо всякого скандала, и с которым не расставался до конца нашей работы и на котором впоследствии я вернулся на Родину. В октябре 1945 года наша работа в трофейном батальоне закончилась. Меня вместе со своим другом ЗИС-5 назначили в санитарный батальон, который должен вести больных бывших советских людей, когда-то находившихся в гитлеровской оккупации, на Родину в Союз Советских Социалистических Республик для дальнейшего лечения.

Возвращение на Родину

Позади осталось бывшее страшное логово гитлеровской Германии. Наша колонна вступила на территорию Польши и потом достигла границы СССР. Вступив на родную многострадальную землю, наша колонна подала звуковые сигналы, приветствуя родное Отечество. Я открыл переднее лобовое стекло, громко заговорил: «Принимай, родная Русь, своих долгожданных сынов и дочерей, и прими от них низкий земной поклон». А потом снова заговорил: «Ну, вот, родной ЗИС-5, мы с тобой и дома», — глядя по сторонам на свое необъятное отечество, и запел песню, которую когда-то пели в строю в далекой Монголии и в Забайкалье.

Знайте, враги, на удар мы ответим

Силой такой, чтобы вам не забыть.

Не было, нет и не будет на свете,

Силы такой, чтобы Русь победить.

Конец. 1950−1981 годы.

Мой адрес. 601 914, г. Ковров, ул. Запольная, д. 30, кв. 43.

Песня, сложенная в гитлеровском плену

Далеко из эстонского края шлю тебе, дорогая, привет,

Как живешь ты, моя дорогая, напиши поскорее ответ.

Я служу, ты моя дорогая, там, где дует холодный норд-ост.

Остров Эзель красивый лесистый, стоит на страже, как верный форпост.

Я служу, ты моя дорогая, где холодный балтийский прибой,

Все свободное время от вахты я мечтаю о встрече с тобой.

Но надежду на верную встречу оборвало, как тонкую нить,

Нам фашисты войну навязали, теперь грустная песня звучит.

Не жалея ни жизни, ни крови, мы дрались, отбивая десант,

Но, изменник и трус, подешевке продал нас генерал-лейтенант.

А теперь расскажу, дорогая, как живем мы в плену в лагерях,

Как собаками травят нас немцы, убивают и бьют, не щадя.

На питанье нельзя обижаться, кормят нас словно как на убой,

Грамм по двести с опилками хлеба, пол-литра баланды с ботвой.

Распорядок мы все соблюдаем от зари до вечерней зари,

За баландой плывем у раздачи, еле двигая ноги свои.

Кто из нас, если с ног повалился и подняться нет силы ему,

Немец бьет, полицай добивает, умер — вечная память ему.

Мертвецов санитары уносят и бросают в мертвецкий сарай,

Гробари в штабеля их складают, а на утро готовят всех в рай.

Гробарям здесь хватает работы каждый день от зари до зари,

С мертвецами повозки таскают и бросают в глубокие рвы.

Память по Мажино и Марселю от балтийского моряка Ивана Терехина. 1943 год.

А. Сенюшкин