Солдатские будни на войне. А. И. Черствов

Л. 1

СОЛАТСКИЕ БУДНИ НА ВОЙНЕ

Приближается юбилейная дата — 50 лет начала войны. ХХ век знает только два события: Октябрьскую революцию 1917 года и Победу в Великой Отечественной войне, причастность к которой делает нас людьми, исполненного долга.

У каждого свой путь, своя судьба. Наши дети, внуки, должны знать, как это все происходило. Буду счастлив, если мои воспоминания хотя бы в малой доле воссоздадут то грозное и незабвенное время.

Кто пережил войну и военное время, хорошо помнит себя в день 22 июня 1941 года. Это был теплый солнечный день. Воскресенье. Утром узнаю, что по радио выступал В. М. Молотов. Началась война, Но никто не проявил никакого беспокойства. Пропаганда утверждала, что «граница на замке». О войне судили по кинофильму «Если завтра война». Бои на оз. Хасан, р. Халкин-Гол, на Карельском перешейке, походы в Западную Украину и Белоруссию, присоединение Бессарабии, вхождение в состав СССР Прибалтийских стран преподносилось как несокрушимая экономическая и военная мощь СССР. Все эти компании завершались в самое короткое время. Все полагали, что война с Германией закончится также быстро. Только пожилые люди, которые знали немецкую армию по первой мировой войне, высказывали свои сомнения и беспокойство, и, как всегда, были правы и точны в прогнозах. Но проходит день, другой, неделя, а победных реляций нет. Совинформбюро неизбежно сообщало — идут ожесточенные кровопролитные бои. Армия отступала, оставляя города и села. Среди населения ходили разные слухи и даже мистика. Все сразу обратили внимание на «роковые» числа 1814 и 1841. Это годы рождения и смерти М. Ю. Лермонтова. Ровно через сто лет началась первая мировая война и Великая Отечественная. Ползли слухи, что Москву бомбили прославленные летчики Коккинаки, Ляпидевский, что везде измена, предательство, что на фронте собирают и сдают стреляные гильзы, так как новые патроны не из чего делать. В городе Павлове, где я тогда жил, часто проходили публичные лекции. Они собирали многочисленную аудиторию. Но лекции мало что проясняли, больше успокаивали, убаюкивали. Так как эта война «похожа» на войну 1812 года, то ничего не случится, если будет сдана и Москва. Так рассуждали в глубоком тылу.

Объявлена мобилизация. В городе шла усиленная подготовка резервистов. Располагались они в здании военкомата. Вся подготовка заключалась в том, чтобы научить ходить строем в составе взвода, роты, чтобы уметь «дать ногу». По команде «ногу» рота перед тем, как <> «стой» печатает шаг. Все в напряжении. «Выше ногу», «тяни носок» и одновременный удар сотни ног. Земля дрожит. Вот я вся подготовка. Через две-три надели уезжали на фронт. А потом следующий набор. При следовании в городскую столовую на улице колонну ждали ребятишки, чьи отцы были в строю. Отец переходил на левый или правый

Л. 2

фланг шеренги, брал на руки сына. Уткнув свое лицо в его грудь, скрывал свои слезы. Напротив столовой был «плакательный угол». Там стояли матери, сестры, жены. Им не разрешалось подходить, чтобы не создавать толчею. С расстояния, как в кино, наглядывались на своих дорогих и любимых.

Между тем в жизни шли быстрые перемены. Введен одиннадцатичасовой рабочий день. Отпуска отменены. Введены карточки на хлеб. Рабочим горячих и вредных профессий — 800 г., остальным — 650 г; служащим — 400 г, детям, иждивенцам — 850 г. За весь 1941 год ничего другого не выдавали. Базар совсем опустел. В городе появились беженцы. Цены на продовольствие, частную жилплощадь быстро росли. Город с вечера погружался в темноту, вечером регулярно пролетали немецкие самолеты бомбить Горький. По улицам патрулировали бойцы истребительного батальона. Стали прибывать тяжелораненые. Средняя школа, большое четырехэтажное здание, быстро заполнялось. Раненых привозили ночью. Вокруг школы возвели высокий забор. Окна не открывались. Все было в секрете, все составляло тайну. На первых порах общения с ранеными не было. Все еще надеялись скрыть неудачное начало войны и предвоенное бахвальство. Действительность была ужасной. Осень и зима 1941−42г. были холодными. Самой тяжелой работой было рытье и возведение противотанковых рвов. С победой под Москвой эта повинность прекратилась. Многим она стоила жизни.

Одиннадцатичасовой рабочий день постепенно истощал организм и ослаблял его силы. В заводской столовой обед состоял из одного первого блюда без мяса. Основной приправой была капуста, которая стояла в поле еще не убранной. Ценным было то, что к обеду давали 300 г хлеба. К началу зимы 1942 года и до конца войны из города люди шли в деревню. За хлеб и муку отдавали свои пожитки; семейные реликвии, золотые вещи. Люди приобретали облик военного лихолетья: усталость, исхудалость, темные круги под глазами, переживали за своих мужей, сыновей, от которых не было вестей с фронта.

Перед войной и в войну трудовая дисциплина была очень жесткой. Но этой строгости никто не замечал. Все работали, не жалея сил и здоровья под лозунгом «Все для фронта! Все для победы!» Так было на предприятиях города и в колхозах. Сельские школьники на полях собирали колоски, чтобы их обмолотить и зерно сдать в амбар колхоза, хотя сами не всегда были сытыми. Можно смело утверждать, что только благодаря колхозам, коллективному труду в тяжелых условиях войны города и армия были обеспечены продовольствием. В коллективе было легче переносить горе, друг другу во всем помогали. Село жило одной семьей.

Я был мобилизован 13 января 1942 г. в день получения по похоронки на старшего брата, погибшего под Москвой. Два средних брата были в армии. В семье все крепились, слез не было,

Л. 3

чтобы по старшему не оплакать младшего.

Свой призыв встретил спокойно, т. к. в декабре 1941 г. я как боец истребительного батальона обратился к своему командиру — работнику Городского комитета ВКП (б) о помощи перевести жену и сына Игоря (8 месяцев) на родину в д. Яковское. Он вылез из машины и сказал шоферу-женщине: «Надо отвезти!». Семья была в сборе. До Ворсмы 12 км; доехали быстро. Остановились в конторе «Гужтранзпоот». Она передала просьбу секретаря. Пришел подросток 15−16 лет, в руках держал тулуп; сказал: «Можно ехать». И мы поехали в д. Грудцино (4 км). Там учительствовала подруга моей жены. Не заходя к ней на квартиру, скорым шагом пошел в Яковское. Сказал обстановку, на утро снарядили санки, запряженные в рысака. И без приключений семья была дома у тещи. Вот так просто была решена для меня самая сложная проблема в морозный короткий декабрьский день.

Итак, с вокзала группой человек в сорок мы ехали в Дзержинск. Это были пожилые люди. Среди них я был самым младшим. В кадровой не служил. Нас разместили в бывшем складе для цемента. Узкие, продолговатые, зарешеченные окна мало давали света. Двухэтажные нары стояли в два ряда. В казарме постоянно горел свет.

Переночевали. Наутро в бане получили обмундирование б/у (бывшее в употреблении). Ношеное, переношеное. Трудно было определить его первоначальный цвет. Свою одежду и личные вещи мы увязали и отправили домой. Дома, получив по почте посылку, приходили в смятение: одежда есть; человека нет. Боевая подготовка была тяжелой и однообразной. Мы все видели, что на фронте нужно совсем другое. Новых уставов не было. Учились по уставам мирного времени. Все занятия проходили на улице. Отрабатывали отдание чести, подход и отход от начальника. По тактике — передвижение по-пластунски. Холодная зима, глубокий снег, замерзаловке не видно конца. Наша часть называлась танковая бригада, а батальон — бронемеханизированный. Технику изучали в приглядку. Стоял мотоцикл, мы час, с ноги на ногу переминаясь, слушали, мотоциклист успевал ознакомить нас с его устройством.

Питались мы по третьей норме. 650 г хлеба и горячая вода, в которой плавало несколько кусочков из сушеной картошки или крупинки пшена. У меня началась дистрофия, слабость, головокружение. Все говорили: «Скорее бы на фронт, там хоть сытым можно быть». Перед завтраком, обедом, ужином приносили хлеб и его делили повзводно. Резали на пайки. Тот, кто знал всех пофамильно, отворачивался. На вопрос: «Кому?» — называл фамилию. Вехи кому-то на кроху больше или меньше, чтобы не было обиды.

На политзанятиях и при каждом случае говорили: «Тяжело в ученье — легко в бою». Но никто не вспоминал слова Суворова, что мысли солдата идут через его желудок. «Свой пай съедай, а солдату солдатский отдай». Невыполнимый совет у нас на Руси.

Л. 4

На ночь портянки навертывали на сапоги, а брюки вешали на верхние нары. За ночь ничто не успевало просохнуть. Нары голые. Шинель под голову, а сверху одеяло. По распорядку дня на подъем отводилось пять минут, а совершался он за пять секунд. По команде «подъем» вскакиваешь, портянки в руки, сапоги на босу ногу и бегом на улицу. Там в мороз без гимнастерки наматываешь портянки и надеваешь сапоги. Так повышалась боеготовность. От простуды мы все кашляли.

Политзанятия проводились один раз в неделю. Выступления Сталина больше разубеждали, чем убеждали: «Лучшие дивизии врага разбиты», «Мы отступаем на заранее подготовленные позиции», «Наши силы неисчислимы». Одним словом, бог милостив, народу хватит. На занятиях ни вопросов, ни ответов, было и так все ясно. Говорил только ком. взвода. В роте политрук был, но политическая работа не проводилась. Варились в собственном соку. Однажды в казарму пришел капитан. Он был неохватной ширины. На его животе наставленный ремень был застегнут на последнюю дырочку. Подбородок и щеки свисали через воротник кителя. Глаза навыкате, серые, без выражения. Товарищ сказал что это «особняк», не попадись к нему. Он высунул язык, ткнул в него пальцем — «не проболтайся».

Общение офицеров с личным составом роты было самое минимальное. Комроты при входе в казарму от дежурного по роте принимал рапорт, подавал команду «вольно», проходил в канцелярию и пребывал там до отбоя. Ком. взводов личных бесед с солдатами не проводили, даже пофамильно не всех знали. Солдату, чтобы обратиться к ком. взвода, нужно получить разрешение от ком. отделения. Конечно, никто ни к кому не обращался, никто ничего не просил и не требовал.

Помню, как в первый день, разместившись на нарах, кто-то закурил. Сержант кричит: «Кто курит? Наряд вне очереди!». «Сынок, ты тоже куришь». «Молчать! За пререкания еще один наряд вне очереди». И пошел папаша в уборную ломом скалывать ледяные глыбы. В то время критика приказов и действий командира запрещалась. Перед отъездом на фронт сержанты как-то приумолкли и притихли.

В Дзержинск ко мне приезжали жена, а потом мать, чтобы повидаться. Я и они понимали, что встреча может быть последней, Мать, видя меня уставшим, истощенным, сдерживала слезы. Я проводил её на дорогу. Она остановилась, перекрестила меня как покойника в гробу и пошла, не оборачиваясь.

Хорошо помню день Советской Армии 23 февраля 1942 года. После завтрака почувствовал себя на какое-то время сытым. Пошли на стрельбище. Впервые в жизни стрелял из боевой винтовки. Выло холодно и ветрено. Почти все стреляли в «молоко». Хоть Суворов и говорил: «Пуля — дура, штык — молодец!» — на обучение стрельбе выдавал сто патронов. Мы довольствовались тремя. Пришли в казарму. Построение для принятия военной

Л. 5

присяги. Чтение текста присяги произвело на меня сильное впечатление. Себе дал клятву — точно её выполнять. Обед праздничный. Первое с мясом, второе — вермишель с растительным маслом. Особенно легко и приятно было на желудке от вермишели и душистого масла. Их вкус я помню и сейчас.

Настроение многих было более, чем тяжелое. Мы все переживали за одного товарища. Дома остались без присмотра малолетние дети. Жена в роддоме. Какой-либо отсрочки никому не давали. Положение у других было не лучше. Если всем сочувствовать, то и призывать было бы некого.

В апреле получен приказ выехать на фронт. В эшелоны грузились «тайно», «скрытно». В дороге двери не открывались. Кормили вечером и ночью. Нам повезло. Не бомбили. Приехали на юго-западное направление, в район Чугуево-Варвенково. Разгружались ночью. Станция и вокзал разрушены. На нас повеяло гарью войны. Потом маршем шли в сторону фронта. Темень. Ни зги не видно. Снами шел проводник. Остановились в деревне. Нашему отделению отвели хату, в которой уже находились несколько офицеров-артиллеристов. Спали на полу. Хозяйка отрезала нам всем по кусочку хлеба. Утром принесли на завтрак хлеб и селедку и тут же команда: «Выходи строиться». С единственной буханкой хлеба мы не знали, что делать. Выручила хозяйка: «Сыночки, нам ничего не надо. У нас все есть, а придет германец, может и вовсе ничего не надо будет. Наверное, все пропадем».

Остановились на склоне широкой долины. Как всегда, с утра и до вечера строевая подготовка — отдание чести. Добавилось ещё рытье окопов. Не успеешь окопаться, как приходит вышестоящий начальник и кричит: «Какой дурак здесь занимает оборону? Вон там надо!». Начинается все сначала. А через час новые указания. У самодуров и неучей это в крови. Воинская культура отсутствовала. Команда была одна: «Давай сюда!», «Давай иди!», «Давай бери!», «Давай неси!» И каждый раз сопровождалась унизительными репликами: «Что ты, как баба рязанская неповоротлив», «А заправился, как пугало огородное», «Что ты стоишь, как лошадь опоенная». Такими «остротами» грешили все. Они никого не раздражали и не обижали. Потерявши голову, по волосам не плачут. За гигиеной солдат никто не следил. Многие перестали умываться. Руки были грязны до черноты

Командиров взводов видеть стали реже и реже, так как стали выдавать фронтовые 100 граммов. Были у нас английские пулемёты, но их не опробовали и не пристреляли. Английские танки имели узкие гусеницы. Как только их разгрузили, они на весеннем черноземе напрочь увязли, и мы остались без танков. Между тем, мы непрерывно продвигались к переднему краю. Однажды я был в дозоре. Нас было трое. Выкопали каждый себе окоп для стрельбы лежа. Время тянулось медленно. Ночной ту-

Л. 6

ман к утру стал рассеиваться, Петрах в 60−70 мы заметили что-то черное. Приняли за ненецкий дозор. Местность ровная, открытая, как на ладони. Напряжение возрастало. Чтобы предупредить пулеметный огонь, решили броском атаковать и действовать штыками. Не добегая метров десять, увидели сеносгребалку. Остановились и стали смеяться. Смех был какой-то неестественный, мы долго не могли остановиться.

Накануне наши войска продвинулись вперед. Невдалеке разбитая немецкая кухня и убитые лошади громадной величины. Они были круглы, как сильно надутые резиновые игрушки. Вот-вот лопнут. Ноги вздернуты и торчат кверху. Трупный запах вызывает тошноту. Совсем рядом стоял наш подорвавшийся на мине танк. Без гусениц и днища он наполовину стал ниже, ствол пушки упирался в землю. Когда мне рассказали о минах, то стало страшно стоять и ходить по земле. Всюду валялись немецкие шинели, ранцы, каски, котелки, фляжки. Котелки очень удобные. Точно такие же стали делать для нашей армии.

Итак, мы на переднем крае. Передний край не был четко обозначен. Траншей, ходов сообщения в то время не рыли. Войска располагались подразделениями — рота, взвод на отдельных участках местности.

Раздалась команда «воздух». Немецкие самолеты развернулись в «карусель» и начали нас бомбить. Самолет, пикируя, включает сирену. Под этот давящий рев сбрасывает четыре-пять небольших бомб. Они ложатся по линии одна от другой метрах в десяти. Висели над нами, пока не опорожнили свои люки. Что ощущал я, находясь в окопе-яме? Погибнуть можно только от прямого попадания. Чувства и нервы трудно сдержать, Я то сильно прижимался спиной к стенке окопа, то расслаблялся и сидел свободно, то закрывал глаза и старался забыться, как бы заснуть. Ни о чем не думал, никого не вспоминал. Четко ощущал, где идет линия взрывов — справа, слева, а если сзади, то гадал — дойдет до меня или нет. Казалось; бомбежка продолжалась вечность. При взрывах открывал рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки. Земля от ударов и взрывов бомб вздрагивала и приходила в движение. Пыль и горькие газы стояли плотной стеной, и было темнее ночи. Из взвода никто не погиб; но раненые были. Многие получили контузию. Шла кровь из носа, ушей, у меня появилась седина.

Пришло время идти в наступление. Ко мне приблизился бывалый солдат и говорит: «Если дело дойдет до штыковой атаки, в первую очередь гляди кому помочь. Ты молод, ростом мал и не ищи себе врага один на один. Запросто погибнешь. Коли снизу вверх и сразу выдергивай. Коли раненый успеет схватить твою винтовку, никакими силами не удержишься. Хватка мертвая — сила дикая.

17 мая в 17.00 рота сосредоточилась на краю неглубокого

Л. 7

оврага. Ком. роты говорит: «Впереди нас противник. Нам приказано его уничтожить и перед селом занять оборону. Сближение только бегом, Если заляжем, то все погибнем. На ровном месте нас всех перестреляют». На подготовку оставалось несколько минут. Первый бой, как первая любовь, не забывается. Каждый думал о себе. «Убьют или не убьют?» В напряженном ожидании неожиданно для всех я начал декламировать А. С. Пушкина — «Что день грядущий мне готовит, мой взор его напрасно ловит. Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?» Все повернулись в мою сторону. Я видел глаза, выражение которых невозможно забыть.

По команде «Вперед!» все с криком «Ура!», с матом и в бога, и в мать рванули вперед, обгоняя друг друга. Все произошло так, как говорил ком. роты. Немцы не приняли штыкового боя и отступили. Для нас это был успех. Политрук, глядя на часы, говорит: «Приказ выполнен досрочно. Мы с ходу можем взять это село». Ком. роты возражает, что такого приказа не было. Мы все были воодушевлены, делились своими впечатлениями и довольно долго галдели, четко обозначая противнику свое местонахождение. Во время атаки я не слышал, как в нас стрелял пулемет противника, не помню, как кричал «Ура», не чувствовал ни ног, ни усталости, видел бегущую массу, никого в отдельности не узнавая. Все было как в кошмарном сне.

Стало смеркаться. Наступила ночь. Ужина не было. Политрук спрашивает: «Кто со мной пойдет в разведку?» — и поднял с краю сидящих пять человек. Ротный стал отговаривать: «Без подготовки в разведку не ходят». Но они ушли и не вернулись.

Усталость всех клонила ко сну. Я проснулся от выстрелов, стона раненых. Всходило солнце. Немцы обошли нас о флангов и прицельно расстреливали. Английские пулеметы отказали. Командиры взводов по отличительной форме одежды все были убиты Ком. роты ранен. Вскоре был ранен и я. На немецкой стороне прозвенел звонок-колокольчик. Немецким солдатам привезли завтрак. Стрельба прекратилась. Сделал себе перевязку. Наступила тишина. Яркое солнце все вокруг наполняло теплом. Зеленый кустарник, в котором снова защебетали птицы, манил к себе. На какой-то миг наступило умиротворение. Не хотелось думать, что ты на войне, где идет простая охота людей друг на друга.

Легкораненые стали по-пластунски перебираться в сторону оврага. Пришли в расположение батальона. Собралось много раненых. Нас перевязали, накормили. Ком. роты хотел доложить обстановку, но докладывать было некому. Все были в стельку пьяны в честь нашей вчерашней победы. Причиной трагедии было незнание, неумение воевать. Нужно было зарываться в землю ~ рыть окопы, траншеи, ходы сообщения, устанавливать связи с соседями. Но этому нас никто не учил. Наука пришла позднее. За неё платили жизнями.

Человек двадцать, кто мог самостоятельно передвигаться, пошли в ближайший госпиталь. Выйдя на большак, мы увидели

Л. 8

огромный поток гражданского населения. Все шли на восток. От них мы узнали; что немцы окружают войска всего юго-западного направления. Мы решили идти без остановок, чтобы избежать окружения. Проходили мимо деревни, разбомбленной несколько часов назад. На деревьях висели тряпье, останки человеческого тела, все дома разрушены. Земля, как вспаханная, покрыта пеплом и дымилась. Большими скачками бегали две оглушенные крысы. Пожилая женщина с посошком ходит по пепелищу и ищет — хоть что-то найти от своих домочадцев. Было видно, что она не в своем уме.

Зашли в полевой госпиталь, в который имели направление. Это несколько свободных хат-мазанок, чисто побеленных и довольно опрятных. Нам дали по куску хлеба и сливочного масла. Перекусили. Отдохнули. Расспрашивали о житье-бытье при немцах. Рассказали о том, как школьники решили отметить праздник Первого мая. Они одели красные галстуки, красные рубашки, кофточки и пошли на пионерский сбор. Немцы заметили и открыли огонь. Почти все погибли.

Около дома в кустах стояла замаскированная «катюша». Послышалась предупредительная команда. Потом рев, треск, гром, как при очень сильном и близком грозовом разряде. Огненная вспышка светлее дневного света. От неожиданности я упал на землю. Картина впечатляющая. Немцы всю войну боялись снарядов «Катюши».

И снова в дорогу. К вечеру нас догнали легковая «Додж» и грузовая «Студебеккер». Остановились. Из кабины вышел генерал-лейтенант. Это был Хрущев Н. С. Переговорив с нами, приказал всем садиться в грузовую машину. Приехали на станцию, где стоял санитарный поезд. Только погрузились, эшелон тронулся в г. Бобров. Нам повезло. Не бомбили. Итак, мы спасены от плена, позора и почти верной смерти. В вагоне обособленно расположились грузины. С открытой чистой душой я отправился к ним. И на слова «Грузия, Сталин» в ответ услышал злобное ворчание. Молодой грузин сказал: «Не ходи туда, там старики». За все время войны мне не приходилось видеть и слышать такой национальной обособленности. Общая беда всех уравняла, суровая действительность всех объединила.

Вспоминаю лицо Хрущева Н. С. Оно было задумчивым, отрешенным. Позднее, изучая свой боевой путь, я узнал, что Хрущев Н. С. ехал к Сталину на «ковер». Накануне катастрофы на требование командования фронтом отступить, не дать войскам погибнуть, Сталин не пожелал разговаривать и даже не подошел к телефону. Были большие потери.

В госпитале пробыл 20 дней. На кисти правой руки раздроблен сустав. На третий день с большой болью выполнял физические упражнения и пальцами, и кистью. Через повязку выступала кровь. Лечение дало блестящие результаты. Кисть и пальцы сохранили все движения, хотя и недоставало одного сустава.

Л. 9

По распорядку дня предусматривалась физзарядка. Курящие и «Филоны» предпочитали быть в уборной, нежели на прогулке в парке. Удивительная традиция. В соседнем корпусе на излечении находились офицеры. Однажды встретил своего ком. роты ст. л-та Третьякова, жаловался на скудное питание. Высказывал свое намерение из госпиталя выйти со справкой ст. сержанта, т. к. по уставам того времени командир должен быть всегда впереди. Фигура офицера (сапоги, брюки-галифе, китель, фуражка) была первой мишенью. Я высказал свое сомнение, и мной до боли овладело беспокойство за его судьбу.

В нашей палате был сержант с чудесным голосом. Когда он пел, никто не смел нарушить тишину. Особенно была близка нам песня «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья». Слова песни «Схожу в атаку огневую, где пуля ждет давно меня» говорили о судьбе миллионов, о каждом из нас.

Было сообщение, что создана коалиция США, Англия, СССР по борьбе против гитлеризма. Нас это всех обрадовало, прибавило сил, вселило уверенность в победу, уже то хорошо, что эти страны не будут на стороне противника.

Запасной полк. Мы узнали, что на другой день, как наша команда раненых вышла из госпиталя, г. Бобров подвергся мощному налету немецкой авиации. Через несколько дней он был занят противником. Боевая подготовка в запасном полку ничем не отличалась от частей, находящихся на формировке. Те же строевые приемы, передвижение по-пластунски, тревоги или химические тревоги. Все делалось в начале обеда. Надевали противогаз и в укрытие. Подгонялось под формулу — тяжело в ученье, легко в бою.

Из запасного полка под музыку 18 км шли маршем до Воронежа. Усталости не чувствуешь. Настроение бодрое, во всем теле какая-то легкость. Затрачиваешь такую же энергию, а результат другой. Труднообъяснимое явление.

Из Воронежа на Сталинград 600 км прошли за 20 дней. Марш совершали в ночное время. Отдыхали через два дня на третий. Выходили на закате солнца и до светлого утра. Под утро хотелось спать. Взявшись под руки; один бодрствовал, другой на ходу дремал. Кухня на пароконной повозке безнадежно отставала. Лошади не могли проходить такие расстояния, как люди. Питались мы главным образом зеленью. Местное население эвакуировалось. Через каждые десять дней устраивали баню. Находили железную бочку, и в ней парили белье и обмундирование, чтобы не было вшей, стриглись наголо. На одной из дневок нам приготовили обед. На ветряной мельнице нашли ржаные отруби. Получилась ни каша, ни суп. Порция — один черпак. Что затируха была без жиров и соли, никто не заметил. Лето было теплое, благодатное. С вечера на марше много пели. Песни были народные. Старались не повторяться. Были такие чтецы, которые пересказывали целые книги, даже такие, как «Чапаев», сказки,

Л. 10

поэмы Пушкина, рассказывали всякие были-небылицы. Настроение было приподнятое, уверенное. Мы знали, куда шли.

На одной из дневок нашу колонну распределили по частям. Кто угодил в артиллерию, кто в пехоту. Я стал минером. Была сформирована минная рота, состоящая из молодых грамотных солдат. Минное дело изучали со всей серьезностью. Под Сталинградом ставили и охраняли минные поля. При наступлении делали проходы. Были потери. Учились на ошибках погибших.

В глубине обороны по степной местности было поставлено минное поле. Оно пересекало грунтовую дорогу. По целине вдоль дороги на большой скорости ездят легковые машины. Я встал, держа карабин на опущенных руках. В метрах двух-трех машина делает резкий поворот. Открывается кабина. Женщина в военной форме руками с трудом удерживается от падения. Какой-то военный чин с пистолетом в руке собирается уточнить, кто мы такие. Подбегает Волков и кричит: «Куда прете? Здесь минное поле». Прикусив языки, в мгновение ока они развернулись и выскочили на дорогу.

Наступление 19 ноября 1942 г. положило начало окружению и разгрому немецкой группировки под Сталинградом. Войска шли и шли. Для них нужна была безопасная территория. В то время не было термина «Уничтожение минных полей», и мы снимали мину за миной. На наших глазах на русской противотанковой мине подорвался парень. Его довольно высоко подбросило вверх. Он упал целым. Но когда мы его хоронили, то под обмундированием не ощущалось наличия скелета. На немецкой противотанковой неизвлекаемой мине подорвался азербайджанец Гамбаров. Он всегда вполголоса пел «Сулико». Мотив песни отражал его душевное состояние, надежду, долгое расставание и бесконечную, необъятную любовь. Когда осела пыль, от своего товарища мы не нашли даже клочка одежды. Несколько позже тоже сталингардец, сибиряк подорвался на русской противотанковой мине во время ее установки. Левой рукой держишь корпус взрывателя и боевую чеку, правой — мину и нажимную крышку. Поблизости взорвался снаряд. Он вздрогнул. В руке взорвалась мина. Ему оторвало кисть левой руки, повредило левый голень и левый глаз. Была холодная осень, когда мы несли его на плащ-палатке, он просил надеть на левую руку варежку, так как зябнут пальцы. Некоторое время он был телохранителем командира роты. Отвык от климата нейтральной полосы. И в первый день после перерыва непоправимая беда.

Л. 10 А

В августе нас ознакомили с приказом № 221, который получил название «ни шагу назад». Он вызвал у меня чувство протеста. Об этом даже по «секрету» нельзя было переговорить с другом. Ибо можно попасть в категорию трусов, паникеров, распространителей лживых слухов и заработать штрафную роту. Армия отступала не из-за трусости бойцов и командиров, как вытекало из приказа, а из-за плохой организации; неумения воевать. Сформированные штрафные роты и батальоны из провинившихся были обречены. 19 ноября 1942 года в день наступления на нашем участке они все погибли. И не они обеспечили прорыв немецкой обороны со своими трехлинейками.

Приказ предусматривал создание заградительных отрядов. Они должны были расстреливать свои же войска в случае отступления. С обеих сторон было величайшее ожесточение. Немецкая оборона бралась в полном смысле слова на «Ура». Проволочные заграждения забрасывались шинелями и сходу; не задерживаясь, в рукопашном бою брали первую траншею.

В каждом батальоне был «смерш» — смерть шпионам. Его добычей были те, кто много спрашивал, сравнивал слова вождей до войны с действительностью и даже те, кто на курево, чтобы свернуть папиросу, использовал немецкие листовки, которых в то время было великое множество, расценивалось, как вражеская агитация или попытка перейти на сторону врага. Листовки были глупого содержания «Русские, сдавайтесь! Вы в окружении! Бейте комиссаров и коммунистов». Перебежчикам обещали златые горы.

Конец 1942 г. Шло усиленное сосредоточение войск для штурма окруженной группировки врага. Нам в роту дали две немецкие овчарки. Они были обучены обнаруживать мины. У меня был Джек — умнейшая собака. По-видимому, по содроганию почвы он раньше человека мог определить направленный выстрел и полет снаряда. Если Джек лает, значит через 2−3 секунды снаряд будет здесь. Это спасало нам жизнь. Сталинградская земля неподатлива, как резина автопокрышки. Зарыться зимой в неё невозможно. Оборона представляла собой снежный вал, за которым располагались войска. Укрытие условное. Никто себя не берёг, и особенно не прятались. Ходили в полный рост. Снежная степь, постоянный ветер. Тяжелое и даже среднее ранение равносильно смерти. Приспосабливались, кто как может. Джек в собачей упряжке возил провизию и постель. На снегу расстилал кошму.

Л. 11

Джек ложился, я прислонялся спиной к его спине, и накрывались одеялом. Так довольно сносно коротали ночь. По окончании битвы он возвратился в свой собачий батальон. В отделении все его жалели и любили. Человек изо всех сил подавляет страх. Джек этого делать не умел. При артобстреле он припадал к земле, лапами закрывал глаза и тихо скулил, напоминая плач ребенка.

Питание в то время было хорошее. Одеты тепло. Рядовому составу — нательное и теплое белье, ватные брюки и телогрейка, шинель, валенки, х/б варежки, ушанка. Офицерам — полушубок и меховые варежки.

Хорошо помню 10 января 1942 г. Минут за десять до начала артподготовки духовой оркестр стал играть военные марши. Но вдруг послышался нарастающий гул, как будто на тебя едет железнодорожный состав. Я оглянулся и увидел в небе следы трассирующих снарядов знаменитой «Катюши». Артподготовка длилась 45 минут. Первые траншеи противника прошли, не задерживаясь. В глубине обороны в одной из землянок обнаружили немецкий взвод. Все они были оглушены, подавлены, выходили с поднятыми руками. Знаками мы им объяснили, чтобы они шли на сборный пункт самостоятельно. Странное дело. К безоружному, сдавшемуся в плен врагу никто не питал вражды, ненависти. Не было и в мыслях воспользоваться случаем, чтобы свести счеты.

На открытом месте стояла кухня. Там они питались, ночевали. На утро двигались до следующего сборного пункта (25−30 км). Очень многие замерзали.

Наших пленных, освобожденных из немецкого плена, помещали в лагере для проверки. Состояние их было ужасным. Одеты кто во что. Из-под снега доставали убитых лошадей. Этим мороженым мясом заполняли свои вещмешки. Некоторые просили передать на родину, что такой-то жив. Но переписка не разрешалась.

2 февраля Сталинградская битва была завершена, но наша работа продолжалась. Мы уничтожали мины, снаряды. Готовили земельные участки под посевы. Война ушла далеко на запад. В условиях мирной обстановки пришлось пережить гибель товарища. Миноискателем он обнаруживал противопехотную мину, а я следил за ним, обрезок проволоки вставлял в отверстие штока мины, и она становилась безопасной. Он наступил на мину. Послышался щелчок. Через 1, 5 сек. мина выскакивает и на высоте 1,5 м рвется. Он мог сохранить свою жизнь, если бы тут же лег. Его спина защищена ящиком с анодными батареями, а голову он мог прикрыть руками (касок не было). Но он отвернулся к нам лицом и продолжал стоять. Мина взорвалась позади него. Это предохранило всех нас от осколков. Придя на какое-то время в сознание, произнес: «Ратуйте» (Спасите). Он был из Архангельской области.

Несколько дней занимались захоронением трупов, которые

Л. 12

обнаруживались в окопах обороны. Все они довольно хорошо сохранились. У многих документы легко прочитывались. Адреса передавались в штаб батальона. На листе кровельного железа доставлялись к братской могиле. Эти места — Нижне-Гниловская, Верхне-Гниловская — теперь на дне Цимлянского моря. Мне передали блокнот, который был в шинели лейтенанта. Это дневник в стихах. Стихи выразительны, эмоциональны о житье-бытье окопной жизни. Описан эпизод расстрела такого же ком. взвода; как он сам. В другом стихотворении он завидует убитому товарищу, который спокойно, без забот лежит в земле и его доедают могильные черви. Описан случай; как пропало целое отделение. То ли к немцам ушли, то ли немецкая разведка увела; а может в поисках подножного корма далеко отлучились, и их повстречал заградительный отряд. 300 рублей; которые у него пропали, ровным счетом ничего не стоят. Но он был потрясен, оскорблен; возмущен и пообещал своей рукой убить негодяя-воришку.

Однажды мне приказали нанести на бумагу систему немецкой обороны на участке роты. Шло интенсивное изучение военной науки противника. Простая установка позволяла ночью из винтовки обстреливать любой сектор, заранее пристрелянный. Наша пехота стреляла наугад, наобум. Очень проста и надежна сигнализация, через которую подползающий обнаруживает сам себя. Землянки делались в два и более накатов. Наши солдаты для себя укрытия делали из досок патронных ящиков. Все на скорую руку. Все как-нибудь. Рассуждая: «Все равно убьют».

В начале февраля 1943 г. в армии ввели погоны, новые воинские звания. Все значительно упрощалось. Поскольку мы сразу оказались в глубоком тылу, нас перевели на знакомую мне третью норму питания. Горячее готовили три раза в день. Хлеб каждому выдавали на пять суток. Чтобы его равномерно хватило на все дни, мы объединялись парами, тройками. Одиночки, как правило, съедали за три дня. Наголодавшись, следующую выдачу хлеба съедали еще быстрее.

Однажды старшина говорит: «Бери лошадей и привези дров для кухни». Делалось это очень просто. В немецкой землянке к центральной опоре привязываешь 400 г толовую шашку. Взрыв. Потолок летит вверх; и собираешь бревна. В землянку я соскользнул быстро и без хлопот. Снег, засыпавший входные ступени и пол землянки от оттепелей и морозов превратился в сплошную ледяную поверхность. Привязал шашку, зажег бикфордов шнур на 25 сек. горения и стал вылезать. Но каждый раз я соскальзывал вниз. Ухватиться, зацепиться не за что. В одной из отчаянных попыток ударился головой о верхний косяк двери. Убеждаюсь, что преодолеть ледяную горку с небольшим просветом в двери не смогу. Отвязать шашку и выбросить ее не успею, а сгоряча могу промахнуться. Выдернуть шнур из капсуля невозможно. Я обжимал его зубами. Капсюль закреплен в шашке деревянным клином (заточенная спичка). А секунды идут и идут… Осталось

Л. 13

одно — вытащить клин-занозу. Удалось. Горящий шнур с капсюлем вынул из шашки, сделал в снегу ногой углубление, и он там взорвался. Дрова привезены. Для меня это было серьезное предупреждение, но не последнее. На разминирование земельных участков выходили ежедневно. Пехотные, танковые мины, заряды-сюрпризы взрывали на месте. Артмины, снаряды сносили в кучу и взрывали. Рядовой Мамай говорит: «Возьми суслика, взорви его, он все равно вредитель». Подойдя к куче снарядов, я привязал суслика и зажег трубку. На меня смотрели его черные глаза-бусинки. Я стал убегать, но ноги не бегут. Я вернулся, отвязал суслика, положил его за борт шинели. В 20−30 м лег в воронку. Тут же взрыв. Все благополучно. Из-за укрытия за мной наблюдали и ничего не могли понять. Когда подошел и достал суслика, никто не произнес ни единого слова. Я ждал, что меня будут ругать, и было за что. Сержант Толстухин сказал: «Це таки дило, нехай живет».

Однажды нашли реактивный снаряд (РС) от «Катюши». Сержант приказывает Абельбауму, по национальности еврею: «Вот заряд, зажигательная трубка. Иди, положи заряд на нос снаряда и зажги». Мы укрылись у подбитого танка. Эта простая операция не для всех была легкой. От сознания того, что перед тобой страшная сила взрыва и сама смерть, что ошибка — это конец всему, не каждый сдерживал волнение и держал себя в руках. К этому приучали всех. Он все перепутал. Заряд положил у хвостового оперения. Взрыв. Сработал реактивный заряд. Снаряд с молниеносной быстротой стал летать над землей, делая неожиданные зигзаги. Мы еле успевали перебегать с одной стороны танка на другую. С расстояния метров 800 снаряд повернул к нам. Только укрылись и взрыв. Снаряд взорвался перед танком. Все благополучно, пронесло. Мы стали разыгрывать друг друга и смеяться.

Сталинградские степи, простор. Сколько хватает глаз — ни единой души. Мы много тренировались в стрельбе. Боеприпасов хватало с избытком.

Располагались в станице. Наш взвод в большом доме занимал две просторные комнаты. В изолированной комнате и кухне жили старик со старухой. Мы ужинали в шесть-семь часов вечера. До вечерней проверки время использовали, кто как мог. Кто писал письма, кто ремонтировался, стирал обмундирование и портянки, Кто просто отдыхал, и многие спали. В эти часы я проводил громкие читки. Однажды на обороне нашел брошюру о борьбе русского народа за свое освобождение от татаро-монгольского ига и после ужина, как всегда, началась читка. Слушали со вниманием. Положение было сходное. Взодит комбат в сопровождении ком. роты. Оба были приятно удивлены.

Из личного состава нашей роты добрая половина была родом из районов, оккупированных врагом. По мере продвижения

Л. 14

нашей армии они с нетерпением и болью ждали ответа на свои письма. Среди нас не было секретов. Все переживали друг за друга. Кто потерял свою семью, потом стали переписываться с девушками из глубокого тыла. Адреса давали свои же товарищи и даже центральные газеты. Адреса были в посылках на фронт, которые мы иногда получали. Я знаю два случая, когда такая переписка после войны закончилась браком.

По указанию замполита в порядке поощрения отсылались письма семье солдата, где казенным, плакатным языком, без всякого такта излагалось, что ваш сын, муж сражается с врагом, не жалея сил и самой жизни. О таком письме я узнал в январе 1946 г., когда вернулся домой. Как оно тогда всех «обрадовало» и «утешило».

В конце апреля выехали на центральный фронт, на знаменитую Курскую дугу. В пути, на одной из ж/д станций в день 1 мая остановились на сутки. Вызвали к комбату. В штабном вагоне из офицеров никого не было. Писарь передал мне 50 руб. Было желание сохранить на память. Но как сделать? В послеобеденное время в городе был концерт, который давали ученики начальных классов. Учительница вышла на сцену, посмотрела в зал и разрыдалась. Наступила пауза. Положение спас замполит. Он вел программу, объявлял номера и выступающих. По окончании концерта экспромтом произнес хорошую, зажигательную речь. Пойдем, отомстим, добьем фашистского зверя и его логово.

На Курской дуге все было в напряжении. Готовились к предстоящим боям. За бои под Сталинградом наша Первая инженерная бригада и все ее батальоны получили наименование «Гвардейских». Построение личного состава. Вручили Гвардейское знамя, и мы дали гвардейскую клятву — стоять насмерть, погибнуть, но не отступить. Всем вручили медаль «За оборону Сталинграда» и знак «Гвардия». Было очень приятно и ответственно себя чувствовать, когда тебе, рядовому солдату, первыми отдавали честь. Сталинградцы были окружены ореолом славы. Нас отличала боевитость, инициатива, организованность. В войсках преобладала молодежь. Немцы, желая как-то оправдать свое поражение под Сталинградом и нас дискредитировать, в листовках писали, что войска Рокоссовского состояли из уголовников, что это была «неуправляемая банда».

На Курской дуге работы хватало. Минировали все, что можно было заминировать. Даже прифронтовые аэродромы располагались на управляемых минных полях. Мы периодически проверяли проводимость электросети с помощью омметра. Но однажды случилось ЧП. Сержант довоенного призыва, не понимая, что к чему, подключил БАС-60 и взрыв. На одной мине пружинный замыкатель не восстановился. Взрыв был недалеко от заминированного истребителя. Никто не пострадал. Воронка в считанные секунды была замаскирована. Я на минном поле стоял часовым. Ощущение не из приятных. Ко мне подбежал капитан, авиационный коман-

Л. 15

дир. На вопрос: «Почему взрыв?», — я ответил, что так нужно. Мина стала неуправляемой и ее взорвали, «А ещё взрывы будут?». «Могут быть». Он достал пачку «Казбека» (наземным войскам махорки не хватало) и стал меня угощать. «Я не курящий». Он не поверил, полагая, что часовому на посту курить запрещается. Когда он узнал, что самолеты садятся и взлетают с заминированного аэродрома, и что мы стоим на минном поле, ему стало не по себе. Смешно было видеть, как он медленно поднимал ногу и тихо на носок ставил её на землю, опасаясь наступить на мину.

30 июня две группы по три человека были откомандированы и получили приказ проверить в полосе обороны боеспособность деревянных мин, которые были поставлены в конце 1942 года. В одной из групп я был старшим. Пришли к полковому инженеру. Он дал сержанта-проводника. Командир стрелковой роты спросил у нас пароль. Он всех своих предупредил, чтобы не стреляли. В войсках был установлен порядок. Проводник и я поползли на нейтральную полосу. Сняли несколько мин и вернулись. Ком. роты, нисколько не смущаясь, говорит: «Вы родились в рубашках». В последний момент он вспомнил о снайпере, который уже брал наши головы в прорезь снайперского прицела. Так мы работали до 4 июля. Все минные поля были в полной боевой готовности.

Утром 5 июля запылала, загрохотала Курская дуга. Этот месяц боёв не могу припомнить, где и как спал, как питался. День и ночь были в работе. Но домой письма писал каждую неделю. Позднее из дома мне писали, что вернулось их письмо с надписью на конверте «вибиль». Это сделал по незнанию сержант-азербайджанец из комендантского взвода. Вся наша работа, как правило, проходила ночью, на нейтральной полосе. Больше всего мы боялись погибнуть от своих. Нас могли принять за немецкую разведку или за власовцев. Проделав в минном поле проходы, мы два-три дня охраняли их до начала наступления. В момент наступления мы часовыми стояли на проходах и пропускали наступающие войска. Для отличия карабины обматывались белой марлей.

Однажды ставили минное поле. Нас охранял стрелковый взвод. Мы установили принесенные с собой мины и пошли за второй партией. Принесли, поставили. Взвод сняли с охраны. Стали возвращаться к своим окопам. В нас стали стрелять. Немецкий пулеметчик принял нас за свою разведку и открыл огонь по нашей обороне. Все сразу замолчали. Казах Искандеров на своем языке, добавляя русский мат, объяснился со своими земляками. Мы «штурмом» ввалились в свои окопы. Здесь нам здорово повезло. Наши стреляли в нас почти в упор, и никто не был ранен.

На фронте попасть под свой артиллерийский обстрел или атаку своих самолетов-штурмовиков было не такое уж редкое событие. Каждая сторона прижималась к окопам противника, чтобы избежать бомбежки или обстрела из крупнокалиберных орудий.

На Курской дуге узнал, что против нас воюют власовцы. О

Л. 16

них мы толком ничего не знали. Они упорно и умело оборонялись. Ходили к нам в разведку и были активны. Большей частью совершали террористические акты. На американском «Додже» приезжал «высокий начальник», вызывал к себе командира, его заместителей, «распекал» и тут же расстреливал. Так было в одной танковой части. Когда «Додж» стал уезжать, возникло подозрение. Танкист из пушки почти в упор разбил их вместе с машиной.

Задавал себе вопрос — а как бы поступил я; будучи пленным (а от плена меня спасла случайность)? Поставленный под ружье, со всех сторон контролируемый, при первой возможности перешёл бы к своим. Но у нас с такими был короткий разговор. Да и кто согласится иметь возле себя такого перебежчика.

Однажды нам пришлось выслушать горькую исповедь матери, у которой сына забрали в полицаи. Он молил бога, чтобы его скорее убило при бомбежке, артобстреле или настигла советская пуля. Лучше погибнуть от своих, но не от руки врага. Нет! Только не плен. Позор, унижения, мучительная смерть. У нас у каждого была взрывчатка. <> Взорвать себя нужно менее секунды. И это был бы последний рубеж обороны.

На нашем пути был город Севск. В обороне противника он занимал важное место. На его бомбежку вылетели наши самолеты. Впервые я видел так много самолетов. Насчитал не менее 300 бомбардировщиков и истребителей. После освобождения Курска мы получили пополнение. Звали мы их «чернорубашечниками» за черный цвет обмундирования. В полном смысле слова это были мужики в возрасте 40 и старше, ничему не обученные. Они умели носить мины и работать саперной лопатой. В наш взвод пришло четыре человека — Вашкирев, Горбунов, Востряков. Четвертого я сейчас не припомню. Вот с ним мне пришлось ставить мины на объезде дороги. Принесли мины, их разложили, выкопали ямы-лунки и, начиная с концов поля, идя друг другу навстречу, стали устанавливать мины. Незаметно я оказался рядом с напарником. Он стоял на коленях и держал в руках незаряженную мину, не решаясь опустить её на место. Я взял у него эту мину я сказал: «Отойди». У него была ещё одна неестественная, несуразная черта характера. Его вещмешок был набит под самую завязку. Котелок носил на поясном ремне. Когда развязали мешок, гам были блестящие колпачки от немецких снарядов, разные ленты, его ношенные, дырявые, грязные портянки и таких же несколько пар носков. Несколько полотенец, куски мыла, пачки махорки, кусок хлеба. Нужное оставили в мешке вместе о котелком. Мешок стал вполовину меньше. Но проходит несколько дней и мешок под завязку, котелок на поясном ремне. О таком пристрастии солдат я ешё до войны читал у Анри Барбюса «Огонь». Но то были французы — солдаты буржуазной армии.

Через речку шириной 15−20 метров был построен деревянный мост, способный пропускать танки. Группе из четырех человек, в которой я был старшим, приказано подготовить его к взрыву и охранять. А на случай перехода немцев в наступление и только после отхода наших войск мост взорвать вместе с живой силой и техникой противника.

Под береговые опоры положили заряды по 25 кг. На все прогоны и сваи привязали 400 г. толовые шашки. Все заряды соединены ДШ (детонирующий шнур). Три электродетонатора через провода присоединены к ручной электродинамке и как дублеры несколько зажигательных трубок прикреплены к свайным зарядам.

В ночное время все бодрствовали, а днем двое на посту и двое отдыхают. Хорошо была слышна оружейно-пулеметная перестрелка при беспрерывном взлете осветительных ракет. Наша оборона сдержала натиск немецких войск. Приехал ком. роты капитан Тюрин. Мост разминирован. И снова вперед.

Л. 16 А

С победой на Курской дуге началось быстрое продвижении к Днепру. Плавать я не умел. Это меня сильно беспокоило. Но нам повезло. Участок переправы находился в зоне партизанского края. Спокойно переправились на паромах. Познакомились с партизанами. Каждый искал земляков. Дисциплина у партизан значительно строже. В конном строю они совершали марш. Особенно красовались два подростка лет 15−16. Красавец конь, всадник воин-победитель, сидит в седле, как влитый, динамичная спортивная фигура, на голове кубанка с красной полосой, полушубок в талию, в ремнях, с саблей на левом бедре. Заглядишься, глаз не оторвешь.

За Днепром мы располагались в районе, где р. Припять впадает в Днепр, напротив г. Чернобыль. Расположились в большом селе. Привезли продукты на пять дней, в том числе за три прошедших дня. Хорошо пообедали. В нашу роту лейтенант из запасного полка привел пополнение. Всех их накормили. Лейтенант говорит, что «я у вас на денек останусь». Через некоторое время прилетели немецкие самолеты и стали бомбить. Взрывы приближалась все ближе и ближе. Я встал у стены дома и наблюдал за самолетами. Вот один пикирует, и я вижу, как отделилась бомба. Определяю — бомба моя. Делаю рывок на 15−20 метров и ложусь в борозду между грядками. Подсолнухи и все другое скошено, как косой. Вскакиваю и бегу к лесу. Встречаю Горбунова. Он говорит, что у порога разрушенного дома лежит убитый лейтенант. Напрасная жертва.

Помню, что дивизия, которая должна оборонять участок, опаздывала. Рота минировала днем и ночью. Наши заграждения оказались надежным препятствием для врага. Мы мужали, набирались сил, опыта. Каждый знал свой маневр. Командиру дивизии, нач. штаба и одной особе, таких мы называли ППЖ (походно-полевая жена) присвоено звание Героев Советского Союза. За успешное форсирование Днепра такую награду можно получить запросто. Наградные бумаги писать научились. Но и наш брат минер не был забыт. По рации из штаба бригады передали, что в роте четверым присваивается звание ефрейтор. Среди них значилась и моя фамилия.

Забегая вперед, скажу, что со временем такой принадлежностью обзаводились в полках, потом в батальонах. После училища приехал в Германию, там многие ком. роты имели свою «законную жену». Встретил старшего сержанта о орденом «Богдана Хмельницкого». Ему говорю, что это награда для офицера. Он отвечает, что на танцплощадке наш капитан, нач. штаба батальона подошел к девушке и пригласил ее на танец. Она отказала. Мое приглашение приняла. Наутро я уже отправлялся в штрафную роту. Пробыл недолго. Кончилась война. Мне дали эту награду. Другой не было.

Л. 16 Б

В конце 1943 года нашему батальону пришла очередь «отдохнуть» месяц в своем тылу. Батальон располагался при штабе бригады. Мы несли караульную службу, содержали и охраняли склады и само расположение штаба бригады. Офицеры (многие обзавелись женами, а может, свои приехали) и их обслуга — ординарцы жили мирной жизнью. Работы им хватало под самую завязку. Все старались изо всех сил, из них вили веревки, т. к. не все горели желанием попасть на передний край. С продвижением к государственной границе все эти тылы уплотнялись и располагались с войсками, т. к. стали действовать националистические банды. Месяц прошел незаметно, и мы снова на фронте. Мы рассказывали друг другу о всех чрезвычайных ситуациях, которые с нами случились, чтобы нa будущее не было беды. Случай, который произошел с сержантом Толстухиным, будоражит память и поныне. Он обезвреживал деревянную противотанковую мину. Стал вытаскивать взрыватель, но взялся не за корпус, а за шток —

Л. 17

ударник. Пружина сжалась, боевая чека выпала, а взрыватель не вытаскивается. Он довольно долго удерживал шток-ударник большим и указательным пальцами. Не растерялся, собрался с мыслями и стал шток помаленьку опускать. Ударник тихо прикоснулся к капсюлю-воспламенителю и остановился. Взрыв предотвращен. Когда мы выслушали его рассказ, по спине у меня побежали мурашки. Для меня такой вариант был полной неожиданностью, и я не был уверен, что нашёл бы это единственно правильное решение. Тогда я сделал предохранитель. Трубка и подпружиненный крючок. Если боевая чека выпадет или будет выдернута проволокой-оттяжкой, взрыва не будет.

Чтобы обезвредить немецкую противотанковую мину, достаточно вывернуть в крышке взрыватель. Но в 1943 г. немцы стали изготовлять с элементом неизвлекаемости. На девять мин ставили один на «счастливчика». Чтобы обезопасить себя, на взрыватель одевали деревянный диск. С внешней стороны обода в желобе наматывали тонкий тросе. С безопасного расстояния тянули за трос. Диск вращался, взрыватель вывертывался. Если мина с сюрпризом, она взрывалась. Немецкие мины мы использовали в своих целях. Они очень удобны при транспортировке, хранении, минировании.

На своем собственном опыте мы постигали минно-подрывную технику свою и противника. Был неповторимый случай с шансами на благополучный исход на миллион, а то и того меньше. Рядовой Востряков наступил на деревянную противотанковую мину, взрыватель сработал, а мина нет. Когда он под ногами почувствовал взрыв, то упал в обморок. Мы посчитали, что его сразила шальная пуля. Подбежали к нему. Через некоторое время он пришёл в себя и говорит: «Я подорвался на мине». Его слова мы приняли за шутку. Решили проверить. Извлекли мину, сняли крышку. Да, взрыватель сработал, а промежуточная толовая шашка (поставки США) не взорвалась. Мина не сработала. Мы неоднократно проверяли такие шашки на взрываемость. Отказов не было. Более того, они значительно чувствительнее наших. Для нас этот случай остался загадкой.

Появилась новинка — минное поле противопехотное осколочно-заградительное одностороннего действия. Если идти в сторону противника, не взрывается, от противника — взрывается. Ком. роты капитан Тюрин, любитель немного похвалиться, пообещал «новому хозяину» поставить такое заграждение. Это было в ночь с 31 декабря 1943 г, на 1 января 1944 г. Мы спешили управиться к 12 часам ночи. Накануне подморозило. Болотистая луговина превратилась в ледяную корку. Вбивать деревянные колья под мины невозможно. Шуметь нельзя. Немцы, повесив ракеты, перестреляют. Приказ был под угрозой невыполнения. Гениальное всегда просто. У пехотинцев нашелся лом. Удар — и место для кола готово. Тихо и быстро, сохранитель ставился на взрыватель, без риска, спокойно минное поле поставлено. Ровно

Л. 18

<> начались «новогодние поздравления» из всех видов оружия с обеих сторон.

В 1944 году вступил кандидатом в члены ВКП (б). Стал командиром отделения. Работы по минированию выполняли наравне с рядовыми. Каждый на передний край нес по четыре танковых мины наперевес через оба плеча — это 50 кг. Когда мины разложены в лунки, наступает очередь заряжающего. Он вставляет взрыватель и домаскировывает мину. Заряжающими всегда были сержанты. Утром я составлял кроки местности. На топографической карте на вклеенном листе в увеличенном масштабе делал зарисовку местности и расположения минного поля. Это была моя постоянная обязанность. Ротный повар во мне обнаружил ещё один «талант». Я имел терпение делать и печь пирожки. В один из дней похода на Сталинград нам выдали надень по кружке белой муки. Каждый распорядился по своему умению. Кто сделал болтушку и выпил ее, кто клецки. Я испек два пирожка. Сделал в котелке тесто. Из яблок, напаренных на углях, приготовил начинку. Пирожки пеклись на жестянке на горячей золе. Съел я их за две минуты, а канители было на два часа.

Однажды командиру роты говорю (мы были вдвоем), что я знаю более короткую дорогу к новому месту дислокации и показал на карте. Он ответил: «Отставить разговоры. Приказ уже отдан». И он был прав. Коли каждый раз менять приказ, то это может поколебать веру в командира. На войне это самое страшное дело. Рота, совершив ночью марш в 15−20 км, поступала в распоряжение «нового хозяина», у которого мы должны ставить минные поля, укреплять оборону его участка. Ком. роты пишет донесение. Указывает координаты, характер задания, сведения о противнике. Это донесение я нес в штаб батальона и тут же возвращался. Это случалось не реже одного раза в неделю. Конечно, была карта, компас. И было ещё какое-то собачье чутье, чтобы ночью в бездорожье найти точку на местности. Мне ни разу не приходилось плутать или не вовремя придти к месту назначения.

Мы усиленно готовились к Ковельской операции. К месту проведения занятий подходит ком. взвода. Мы разбираем и изучаем немецкие мины. Он взял противотанковую мину и рассказал ее устройство точно по инструкции. Потом говорит: «Продолжайте занятия». И стал приводить примеры из практики минеров, как немцы ставят мины на неизвлекаемость и как избежать этой ловушки. Или, чтобы не обнаружить мину миноискателем, её зарывают на 50 см, ставят сверху деревянный чурбан и маскируют. Он этого, видимо, не знал. Когда пришли в расположение, его связной пришел за мной. Он сходу: «Почему подрываешь мой авторитет?» Эта формулировка на штрафную роту. От такой низости у меня потемнело в глазах. Окончательное решение определяет комбат. Не знаю, что и как случилось, но его от нас перевели в другой батальон.

Л. 19

Лето 1944 года. Перед нами г. Ковель, государственная граница. В кустах, на лугу проводим занятия — изучаем мины. Трава по пояс. Цветы? цветы… Жаворонок заливался успокаивающей трелью, тепло, солнце в полуденном зените. Как-то само собой получилось, что мы, сержанты, в левый карман гимнастерки воткнули по цветку. Взвод шёл в расположение роты. Ком. роты остановил взвод. Солдатам «вольно-разойдись», а нам, сержантам, нравоучение. Началось с нарушения формы одежды, а кончилось тем, что это ведет к ослаблению дисциплины, невыполнению приказа и чуть ли не к измене Родине. Войне были подчинены и жизнь, и мысли, и чувства.

Помню такой случай. Старший лейтенант, только что назначенный ком. роты, вел разговор с ком. взвода. Солдат, казах по национальности, вмешался в разговор с целью уточнения. Ком. роты скомандовал: «Ложись!» Солдат мгновенно лег. «Встать!» Солдат вскочил. «Ложись!» «Встать!» «Ложись!» «Встать!» и так несколько раз. Лицо солдата пылало огнем, глаза недобро светились. Еще миг — и могло произойти непоправимое. Это был Искендеров. Рослый, добродушный человек. С ним я дружил. Это один из немногих, с которыми можно идти в разведку. Дурь от власти оставила в душе тяжелое чувство. Ст. лейтенант понял, что он безвозвратно потерял свой авторитет и уважение. Он не мог не знать, что это быстро становиться достоянием всех солдат батальона. В «Правде» был напечатан рассказ А. Толстого «Русский характер». Каждый подумал о себе: каков будет его конец в войне, если останется жив, в каком состоянии вернется домой, кто и как его встретит.

В армии был введен новый Дисциплинарный устав. Пришёл он и в нашу роту. Ком. взводов узнали, что они могут объявить трое суток ареста своему ком. отделения. Первым трое суток получил сержант, мой товарищ. Он быстро отрыл окоп, сделал крышу, настелил лапнику и улегся спать. Приближался вечер. Ком. взвода из палатки приказывает: «Ефремов, готовь отделение на задание!». Из окопа: «Я сижу на гауптвахте». — «Не дури, снаряжай отделение!» Из окопа: — «Когда построите взвод, снимите с меня взыскание, тогда пойду». Лейтенанту пришлось подчиниться. На нейтралку командиры взводов не ходили.

Трое суток выпали и на мою долю. Совершали марш. Он был тяжелым. Офицеры верхом на лошадях. Расположились в небольшой деревне. Меня вызвали в штаб батальона. Приказ: составить схему деревни, нанести каждый дом и пометить, кто в каком доме расквартирован. Работу закончил поздно вечером. Рано утром вызвали в штаб. Не успел перешагнуть порога, а нач. штаба: «Трое суток ареста! Мой связной ходил со схемой и в этом доме начхима не оказалось». Я ответил: «Значит перебрался в соседний к начпроду. Там две молодухи». Хотя он видел, что я здесь ни при чем, но слово произнесено. Сам выбрал себе место. Расположился в сарае на соломе. Наутро старушки (был какой-то праздник) принесли немного съестного. Выпил только

Л. 20

кружку молока. Зная, как бедствует население, от остального отказался. Пришел ст. л-т Турков, секретарь комсомольской организации батальона, узнать, что и как случилось. Я был комсоргом роты. Договорились, что он не будет ходатайствовать об отмене взыскания. Было обеденное время. Раздалась команда «Приготовиться к маршу!» На этом эпидемия с арестами закончилась. Я уже писал, что роты батальона состояли из молодых, грамотных солдат. Взаимоотношения были более, чем демократическими, но «дистанцию» держали. Особенно к себе близко располагал комбат, довоенный кадровый офицер м-р Срочко. В Белоруссии был случай, по которому можно оценить состояние дисциплины военного времени. Солдат стоял на посту, охранял на открытом месте сваленные в кучу телогрейки, ватные брюки бывшие в употреблении. Ему приглянулась одна фуфайка. Он снял шинель, свою телогрейку положил в эту кучу, а другую одел. Заметил кладовщик. За нарушение караульной службы комбат определил ему месяц штрафной роты. Перед уходом он зашел ко мне и рассказал о случившемся. Я его спросил: «А какой сегодня. ночью ты видел сон?» Он ответил, что во сне видел вороного коня, а это для меня хороший сон. Он меня вывезет. Вид у него был тревожный, лицо бледное. Ему предстояло искупить свою вину кровью, быть убитым или раненым. Про сон я спросил не случайно. Если во сне справляешь свадьбу или праздники, значит пришла твоя хана. Вера в приметы была неизбежной. Недели через две он вернулся. У него было серьезное пулевое ранение. С ним под Сталинградом случилась забавная история. После весеннего разлива в неглубоких низинах можно руками наловить рыбы. Я наловил, принес в палатку рыбу и стал чистить. Сержант спрашивает: «Неужели всю съешь?». «Всем хватит». «Да на всех по малу достанется». Отвечаю: «Вот Бурундукову и не дадим. Он чуваш, по-русски ни бельмес». А его прорвало: «Я лучше знаю русский, чем ты. Вы, русские, хуже знаете свой язык, чем мы чуваши». Мы все от души рассмеялись. А потом и он стал смеяться. Так мы стали друзьями.

В освобожденных районах местное население относилось к нам, как к своим родным. Нас интересовал образ врага, и мы об этом их расспрашивали. Немцы часто устраивали себе дни отдыха, т. е. на несколько дней их отводили в тыл. С местным населением они старались не конфликтовать, если в этих местах не было партизан. Каждый раз, возвращаясь на передний край, они со всеми прощались, плакали. Мы уходили с песней, вызывая гордость и слезы местных жителей. Таких «дней отдыха» у нас не было. Мы воевали беспрерывно. Немецкий солдат в душе был единоличник, замкнутая личность. Коли у него есть что-то съестное, то он не поделится с другими, и сам ни у кого просить не будет. Для немецкого солдата неведомо, что такое стыд или неудобно. В хате он говорит: «Матка, Вассер», — и начинает мыться. Кто в хате есть, его ничто не смущает. Если двое немецких

Л. 21

солдат обедают, один из них громко портит воздух, другой отвечает «на здоровье». Ему ничего не составляет ногой раздавить котенка, на ребенка одеть каску и из пистолета опробовать её прочность. Хозяйка рассказывала; что немцы глупее русского Ивана. Если сказать: «Ганс, какой ты красивый!» И Ганс начинает, как петух, прихорашиваться и восхваляться. Такое русскому сказать нельзя, ответит: «Ты что, такая мать, чокнулась?»

В Белоруссии штаб батальона расположился в трех километрах от селения, в котором жила семья солдата из нашего отделения. Он говорит: «Что делать? Боюсь туда прийти. А вдруг там все погибли?». Мы были друзьями, начиная с похода на Сталинград. Он часто, как молитву, читал стихи «Чумаковы дети». Хуторяне ездили в другие города за товаром. В степи на них напали разбойники. На последней повозке Чумак задремал. Лошадь сама свернула на свою дорогу. Весь обоз разграблен. «Дети жарко молят бога» и их отец приехал. Так он верил в молитву своих детей и собственное желание. Сходили к комбату. Он сами изъявил желание поехать. Они взяли хлеба, соли, консервов, мыла. Жена и дети были живы. Хата сгорела, жили в землянке. Когда он вернулся, то сказал: «Такой веры и силы не наберусь. Наверное, это была моя последняя встреча».

По времени совпало — мы освобождали Ковель, а союзники открыли второй фронт. Немцы с таким же упорством оборонялись, как и прежде. Город в инженерном отношении был хорошо укреплен. Местность — кустарник и песчаный грунт, что позволяло идеально маскировать минные поля. Немцы стали копировать наши мины. Деревянные противопехотные мины приносили нам серьезный урон. В один день подорвались двое — солдат и сержант. После того, как сержанту перевязали ногу, он встал с сияющими глазами, на здоровой ноге несколько раз подпрыгнул, обозначая пляску, выругался и сказал: «Теперь я жив! Теперь я дома!». Нам предстоял трудный путь к Победе. Каждый верил в свою звезду, свою надежду. Но эти звезды часто срывались, прочертив яркую полосу на небосклоне, и исчезали.

Перешли государственную границу. Мы в Польше! Накануне получили новое обмундирование. Расположились около села. Утро. На улице ни души. В щели дворов видны настороженные глаза. Первыми вышли дети. Мы сразу с ними подружились. Стали выходить старики, женщины. Многие хорошо говорили по-русски, т. к. в свое время были эмигрантами. Особенно много расспрашивали про колхозы. Когда узнавали, что у колхозника есть своя приусадебная земля, свой двор, живность, когда ты болен или у тебя свои дела, можно не работать, они одобряли такой порядок, но верили с трудом. Они никак не хотели верить, что среди нас рядовых есть коммунисты.

Наступления немецких войск не предвиделось, но на случай контратаки противника создавался ПОЗ (подвижной от<> заграждения). На нейтральной полосе через 80−100 м устраива-

Л. 22

ли склады с противотанковыми немецкими минами. При появлении танков минеры разбрасывают эту сотню мин — и в укрытие.

Перед таким заграждением танки останавливаются. Артиллеристы стреляют из пушек всех калибров. В считанные минуты прилетают штурмовики. Немцы их называли «черная смерть».

На этот раз моим напарником был Волков. С ним вместе были в походе на Сталинград, всю Сталинградскую эпопею. Курская дуга, Днепр, Польша. Он служил кадровую и отступал с западной границы. Он был счастливее меня. За все время он не был ни разу ранен. Мы вырыли два одиночных окопа. Поставили шахматы и стали играть. Через некоторое время снайперская пуля прошла мимо наших голов на уровне носа. Пришлось менять позицию.

Л. 22 А

После войны на разминировании районов бывших боевых действий на ж. д. станции я стоял на перроне. Медленно проезжал товарняк. Из окна паровоза смотрел Волков. Он первым узнал меня. Взмахом руки мы успели поприветствовать друг друга.

На нейтралку связной и передал, чтобы я со всеми вещами шел в штаб батальона.

Я уже знал зачем. Комбат выполнил свое обещание. Я направлялся в Москву на учебу в военно-инженерное училище. Кандидат должен быть командиром отделения, награжденным (накануне я был награжден медалью «За отвагу»), иметь среднее образование, быть членом ВКП (б) и чтобы родители не были репрессированными и не находились на оккупированной территории. Менее, чем через месяц, я был в подмосковном Болшево. Из 12 рот, наша 8 рота была из одних фронтовиков. К нам относились с уважением, а мы, в свою очередь не кичились, что мы чуть ли не с того света. И, тем не менее, 18 человек из 100 у.е.хали на фронт в свои части. Только чуть позднее я понял, какая тоска на сердце по своим фронтовым друзьям. Долгие годы мне снились сны, как я ищу свое расположение, свой взвод и не могу найти. Все было по закону, а получалось, как будто все самовольно.

Будучи в училище, с фронта получил два письма. Писал их Давыдов, ротный писарь, в прошлом учитель. В первом писал, что рота попала под свои штурмовики. Во втором сообщалось, что в расположении роты оставили пароконную повозку с противотанковыми минами, а это составляло более 500 кг взрывчатки. Попал снаряд. Мины сдетонировали. Были потери. Третье письмо осталось без ответа.

Война стремительно шла к концу, Весь апрель 1945 года тренировались к участию на параде 1 мая. Требовалось добиться четкого движений колонной десять на двадцать человек. Десять рядов и в каждом ряду двадцать человек. Наблюдать со стороны это грандиозное зрелище можно только в кино. Дух захватывает. Чувствуешь себя в энергичном, свободном напряжении. Наша колонна стояла напротив Мавзолея. Все тянулись, вставали на носки, чтобы лучше увидеть Сталина. Погода теплая, солнечная. А потом торжественный марш. Плечо к плечу. Винтовка «на плечо». Равнение; единый шаг. Казалось, не шел, а летел на каких-то крыльях. Музыка от оркестра в 1200 человек заполняла все вокруг и тебя самого. Все наливается силой, единым порывом. Чувствуешь себя частичкой могучего потока. Это была армия могучая и несокрушимая.

8 мая состоялся выпуск. Мы стали младшими лейтенантами. А 9 мая утром объявлена Победа. Все устремились в Москву на Красную Площадь. Ликование, слезы радости, печали. Хотя все были незнакомы друг с другом, а все чувствовали свое единство, дружбу, братство. Мы победили мощного и сильного врага. Мы все можем! Мы разъехались по частям к месту своей новой службы. Служба в должности ком. взвода началась с разминирования земель бывших районов боевых действий Смоленской, Велико-

Л. 23

луцкой, Ленинградской областей. Случались Ч. П. со смертельным исходом. Особенно велики потери в 1946 году, когда ещё не утратили боеспособности русские и немецкие противопехотные мины. В 1952 г. моя работа по разминированию закончилась проверкой Бородинского поля под Москвой. Для меня это была как бы вторая война; но об этом другой разговор.

Воспоминания о войне написались как-то сами собой. Хотелось полнее показать нашу окопную жизнь, старался избегать опенок с высоты прошедшего времени.

Я внес свой посильный вклад в нашу победу и им доволен, Я пережил, видел и слышал то, что бывает в бою, на Фронте. Мне везло. Среди нас была поговорка — кто теряет присутствие духа, того быстро находит смерть. Это относится ко всем родам войск, но к минерам в первую очередь,

Отношусь спокойно к тому, что молодежь не воспринимает в полной мере того напряжения и тягот, которые выпали на долю советского народа. Точно так же в свое время я довольно прохладно воспринимал гражданскую войну. Сознательно предавать забвению Отечественную войну — это кощунственно перед совестью живущих и памятью погибших. Это плохо отзовется при сохранении и защите Отечества, которое нам предстоит защищать в будущем, а возможно в ближайшее время. Нам нужен не пятиминутный героизм, а выносливость до самопожертвования. Молодежь к этим качествам не воспитывается и их не имеет.

Есть ли бесстрашные храбрые люди? Есть! Есть ли трусы? Есть ли люди, которые не хотели бы жить и не боялись смерти? Нет! Кто же истинные герои войны? Это самые незаметные люди, которые всегда чем-то заняты, у них всегда все в порядке, как в одежде, так и в содержании оружия. А те, кто громче всех глаголит, кто любит, чтобы слушали только его, кто может нахамить, украсть, умеет схитрить, отговориться от трудной работы, кто может вступить в пререкания на первых порах может показаться — вот он будущий герой, который не струсит и смело встретит врага. Но это не так. Там, на нейтральной полосе, он становится тенью своего напарника. Он точно копирует его действия, теряет всякую ориентацию, не догляди — и уйдет неведомо куда.

Мы, минеры, располагались от переднего крал в двух-трех километрах. Это зона недосягаема для ружейно-пулеметного огня, но обстреливается артиллерийско-минометным огнем. Даже здесь эти задиры и крикуны немедленно в стороне отрывают одиночный окоп, садятся в него, надевают каску и постоянно там пребывают. Лицо приобретает землистый цвет, подбородок мелко дрожит, глаза без выражения устремлены в себя. На таких жалко смотреть. Как только выходим в тыл, как только исчезает опасность для жизни, они оживают, опять только их и слышно. Если бы не они, то не было бы победы. Невероятная двуличность. У них нет

Л. 24

внутреннего цензора, нет совести.

Многие фильмы о войне — сплошная халтура. Достоверные факты искажаются, а мелочи жизни, которые бы приближали картину к действительности, никто не изучает и знать не ведает. В кино солдаты показаны с длинными волосами, Жесткие требования гигиены и боязнь быть раненым в голову принуждает рядовых и даже офицеров стричься наголо. Солдаты войны в кино одеты в современную форму одежды — укороченную гимнастерку, зауженные брюки. Если женщина, то ногти у нее в сантиметр длиной и вся современная косметика. О блокадных днях Ленинграда никакого понятия. Артист играет военнопленного в немецком концлагере, а у него растет третий подбородок. Солдаты и офицеры неповоротливы. Артистам зазорно изучить и отработать на время киносъемок строевые приемы. Артист скорее даст голову на отсечение, но не унизится до того, чтобы быть наголо подстриженным, как солдат. В разговоре всегда спор, критика, небрежность в одежде, офицеры обращаются друг к другу по имени и отчеству. Чепуха!

В таком кинофильме, как «Огненная дуга» показано, что якобы наши разведчики взяли языками немецких минеров, которые проделывали проходы в наших минных полях. Было другое. Немецкие перебежчики сообщили, что на 5 июля утром назначено наступление. Им поверили. Да будет всем известно, что в наших минных полях проходы сделать вручную невозможно. Они проделываются в ходе наступления, в момент переноса артогня вглубь нашей обороны с помощью выдвижных зарядов или танков с передними катками — тралами.

Современное кино о войне обязательно связано с любовью, а за последнее время господствует один секс. Да и кто будет теперь смотреть кино, если там нет всех этих прелестей. Где, когда, в каком месте, на пожаре или похоронах людям было до такой утехи. Не то было время. Не те были люди и были у них другие заботы. И все это показывается на переднем крае, на боевых позициях. Женщины призывались в армию, но были там, где могли быть, а именно, в большом коллективе: в госпиталях, хлебо и банно-прачечных комбинатах, на охране военных объектов, служили прожектористами, радистами, в авиации.

Еще одна сторона войны, а вернее возможность человека переносить невзгоды, непогоды осени и зимы. За все время пребывания на фронте я не знал, что такое простудное заболевание, и не видел, чтобы ими страдали другие. Постоянное пребывание в естественных условиях природы настраивает организм на выносливость. Конечно, холодно, зябко, бываешь с головы до ног мокрым. Наступают лучшие дни и опять все хорошо. В непогоду мы приговаривали: «В такую погоду хозяин собаку со двора не гонит». Другой добавляет: «Лучше бы убило», — третий продолжает: «Лучше бы ранило, да в госпитале поваляться». Я видал полевые госпитали, где в палатке, на еловых ветках лежат ра-

Л. 25

неные. Одеты, обуты по-зимнему. Лежат, не замерзают, выздоравливают. В минировании под Новый год 1944 г., о котором я писал, руки у меня не только не зябли, но горели огнем. Если на них попадал снег, когда берешь мину, он быстро таял и сваливался с рук. И еще одна особенность. Любой шум (авиация, танки), даже близкий обстрел, когда ты спишь, не тревожат тебя. Но стоит назвать фамилию — как тут же вскакиваешь,

Солдатская дружба основывается на готовности надежно помочь товарищу в трудный час. На войне, как нигде требуется взаимная дружба, и все к ней стремились. В условиях социалистического коллективизма надежно действовал суворовский наказ «Сам погибай, а товарища выручай!».

Современному человеку трудно понять наше поколение более, чем полувековой давности. Человек того времени — человек труда. Из далеких веков прошлого нес в себе потребность трудиться. Мы не знали слово тунеядец. Нас отличала дисциплина, исполнительность, совестливость, коллективизм, выручка, самопожертвование.

Больно видеть, как предается забвению все святое — Родина, честь, свобода и социалистический выбор наших отцов и дедов в 1917 году. История, как и природа, умеет мстить. Не нужно быть пророком, как эти времена наступят быстрее, чем можно ожидать.

5.04.1991 г.

А. И. Черствов