К. В. Жадин. Тайна «голубой башни»
Наша няня верила в чертей и ведьм и, иначе, как в сказках, не произносила этих двух имен никогда. Особенно она боялась чертей. Но мне и черти-ведьмы всегда как-то казались симпатичными. Особенно черти.
Я представлял себе их то черными и блестящими, как наша лошадь «Красавчик», с такими же копытами как у него и с длинными рогами, а морды — с вечной улыбкой; то — темно красными и обязательно в бархатном плаще.
Когда я, в зимний вечер, под светом стенной лампы, в то время как няня вязала свои нескончаемые чулки или чинила наше белье, приставал к ней с расспросами, видала ли она чертей, какого они роста и где живут, — она сердито взглядывала на меня через очки и своим низким голосом (мне казалось — басом) отвечала: «Ну, что за дите! Смотри, Ленюшка никогда не спросит, а ведь тебе все надо! … Ну, какие они, какие… Всякие бывают! И живут везде, где их, нечистых, поминают. А ты молчи! Ты — «андельская» душка, об анделах и говори! А то — ишь ты!».
Не удовлетворяясь ответами няни, я часто мечтал о чертях и страшно хотелось иметь среди своих игрушек живого настоящего черта.
Я представлял, мечтая, что в этого черта я буду играть в те пестрые лапти, лоскуты и кружева, которые переходили ко мне от мамы и тетя, что буду сажать его в сани, в которые я запрягал большую деревянную лошадь, в рыжей шерсти. Я даже решил, что ему буду позволять иногда кататься на ней верхом.
Вообще черт меня так занимал, что я уже создал его в своем воображении и иногда с ним беседовал, когда, устраивая парадный обед из песка или, зимой елку для кукол своих (я играл и в куклы) я, радушно, восклицал: «А, а — черт! Пожалуйте пожалуйте! Наконец-то вы приехали».
В манере разговора я подражал старшим, когда они принимали гостей. Если при этом случайно присутствовала нянька, то она в ужасе косилась в мою сторону и говорила: «Ведь это что за дите?! Плюнь! Плюнь сейчас же, а то он тебя утащит». Я с удовольствием плевал и смотрел, как летела по воздуху моя слюна, но почти сейчас же начинал разговаривать с чертом.
Тогда нянька крестилась и звала на помощь маму. Мама, выслушав жалобу няни, улыбалась и говорила, что черт — это «бранное слово, что ругаются только пьяные мужики и детям говорить такие слова — стыдно».
Однажды, это было в конце лета уже, я пристал к кучеру, рослому красавцу Андрею, который очень любил меня, украдкой целовал, когда я забегал к нему в каретник или в конюшню, который делал мне из доски лошадей и свиней: «Андреюшка! Ты видал черта? Расскажи мне, где он живет? Он ростом с тебя?»
Андрей улыбался, глядя на меня сверху вниз и посадив меня на свой фартук между колен, как в гамак, начал рассказывать сказку о какой-то голубой башне, где черти свили свое гнездо (я сейчас же представил воронье) и куда они таскали драгоценности и живых людей.
Замирая от счастья узнать подробности чертовой жизни, я прижимался к мясистой груди Андрея и ярко дорисовывал в своем воображении похождения чертей.
Сказку Андрей не досказал, так как наше уединение с ним в полутьме каретника обнаружила горничная и, блестя глазами на Андрея, ежась плечами, заговорила: «Ты что лапастый черт Костеньку сюда затащил? Вот нажалуюсь хозяйке». Андрей, улыбаясь, смотрел на нее, не спуская меня с своих ног, потом поцеловал меня в ухо, на что Стеша, кокетливо сглотнув, сказала: «Ишь ты, лизун какой; не смей его целовать!». «А тебя што ль?» — засмеялся Андрей, но я уже вырвался и помчался в сад. По дороге встретилась старая дворняжка Зорька; я ее громко назвал чертом.
Кто-то услыхал, как я называл Зорьку чертом и по дому распространился слух, что я ругаюсь самым беспощадным образом. Мама опять прочитала мне нравоучение по поводу черта, но я, молча слушая, черта продолжал любить.
По сказке Андрея, я назвал заднюю комнату на антресолях — «голубой башней». В этой комнате, окрашенной голубой клеевой краской, никто никогда не жил, а зимой ее не отапливали и ставили туда варенья, соленья и тому подобное.
Наступила зима.
Репутаций о моей «связи с чертом» так за мной и осталась. Жаловались приходящим гостям, что я ругаюсь, те покачивали головами, а я сердился, но черта любил.
Как-то раз, в заднюю комнату ходила Стеша за чем-то и не заперла плотно дверь. Я пробрался тихонько туда, прошелся на цыпочках по комнате, осмотрел все закоулки и, главное — ящики с луком, печеньем и картофелем. Кто-то шел сюда. Я моментально проскользнул обратно.
На другой день, когда няня ушла к обедне, я с братом пробрался в «голубую башню» и смело полез в ящик с печеньем, достав оттуда несколько штук дал брату и сам стал жевать. Тот сначала колебался, потом стал жевать печенье и шепотом говорить: «Смотри! Услышит кто-нибудь. Попадет тебе».
Но я был уверен, что никто не узнает, так как ящик с задвижной крышкой, и знают так же, что мы сюда не ходим.
Почти каждый день мы с братом совершали экскурсии то за печеньем, то за вареньем в голубую башню. Я проковырял дырочки в банках с вареньем, себе — вишневое, а ему — малиновое. И было удивительно вкусно: есть варенье с печеньем и закусывать моченым яблоком с брусникой, там — в холоде и в таинственности, разговаривая шепотом.
Не помню, сколько экскурсий мы совершили в голубую башню, как однажды, пришла туда мама со Стешей и обнаружили на полу крошки печенья и капли варенья. Рассматривали, предполагали и решили, что это мыши. Сейчас же принесли мышеловки, где на крючках висели кусочки колбасы. Я это все заметил.
Когда, после обеда, уже начало смеркаться и няня прилегла на свою кровать «всхрапнуть», как она говорила, а мы с братом обязаны были смотреть картинки в старой «Ниве», я подмигнул брату и тихонько пробрались в голубую башню. Осторожно сняв колбасу из мышеловок, мы ее добровольно поделили, съели и полезли за печеньем. Наевшись печенья, а потом варенья, я прицепил вместо колбасы в мышеловки ягодки варенья. Брат был очень доволен и тих осмеялся.
На другой день пришли проверять мышеловки и опять нашил крошки печенья на полу, а в мышеловках вместо мышей и колбасы вишню и малину. Изумлялись, ахали, но нас не подозревали, а мы, как ни в чем не бывало, помалкивали. Так продолжалось долго. Уже наступило рождество, а печенье все убывало и убывало, в полной тайне.
Ящики с печеньем и банки с вареньем поставили выше над теми, но таинственные похищения, как казалось, каждую ночь, все продолжались. Няньке поручили следить тщательно за «голубой башней», но она так и не разгадала тайны.
Иногда, ложась спать, при свете лампады, она тихо сама с собой, не то с нами, говорила об таинственной похищении варенья с печеньем. Как-то раз, так же вечером, когда она молилась на коленях перед голубой лампадой на сон грядущий, а я лежал на животе и следил то за огоньком лампады, то за ея поклонами, не выдержал и перебил ее молитву: «Нянь! А знаешь кто это печенье жрет?».
Нянька, не вставая с колен, повернула ко мне голову и спросила: «Ну?». «Это черти».
Нянька быстро (даже удивила меня) поднялась с колен, сплюнула и, подойдя ко мне, отвесила мне подзатыльник, сказав, сквозь зубы: «Не поминай его! Озорник! Помолиться не даст».
А на следующий день и дальше похищения продолжались. И только через несколько лет, когда мне было уже лет 10, я, как-то за обедом, когда вспоминали мои проказы, рассказал тайну голубой башни.
Москва, 1946.
