К. В. Жадин. Молитва
Накануне дня моего рождения, — мне должно было исполниться одиннадцать лет — я знал, что завтра будет испечен для меня пирог; что утром мы поедем с мамой к обедне, а после чая с пирогом и поздравлениями, мы поедем в магазины и мама купит мне подарок, а за компанию и брату, как это водилось у нас.
В предвкушении всего этого, я был радушно настроен и весь вечер мы с братом тихо сидели в темном кабинете отца и все гадали, что нам подарят и чего бы хотел каждый из нас.
Так «просовещались» с братом мы до ужина.
За ужином мама сидела какая-то скучная, почти ничего не ела. Я с детства был наблюдателен и заметил, что мама бледна.
Когда уже мы были с братом в кроватях, по обыкновению, мама и тетя Лена пришли прощаться с нами на ночь. Перекрестив и целуя меня, мама сказала, улыбаясь и … меня: «Спи, Котенок! Завтра тебе стукнет второй десяток… Расти умным и счастливым» — и медленно ушла в смежную дверь своей спальни.
Я еще некоторое время ворочался в кровати, болтая с братом, но тетя Лена, шутливо-ворчливо, сказала: «Ну, спите, шибздики! Маме нездоровится: тише лежите! Спать пора!». Мы притихли и вскоре заснули.
Прошло, наверное, часа три и я вдруг проснулся, в смутной тревоге, от какого-то затаённого шороха, ходьбы… Мимо нашей детской, по коридору, шла тетя Лена, в ночном капоре и горничная с лампой в руках, в спальню к родителям.
Против обыкновения, дверь в их комнату была затворена и я слышал тревожный голос отца: «Елена Петровна! — говорил он тетке — Что это с Пашей? Дурно что ли? — Я ничего не пойму… Она сидит и молчит, а глаза закрыты…»
«Мама умирает!!» — молнией пронеслось в моей голове… Постель подо мной вмиг превратилась в ледяную глыбу.
Не сознавая себя, я бросился в комнату родителей. Но на пороге тетя Лена остановила меня: «Ты — куда? Марш в постель!» — прикрыла дверь, и я слышал, как она сказала отцу: «Скорее — пошлите за доктором, а я помогу ей подняться». Отрешенный и взволнованный я постоял у закрытой двери и лег в постель.
Глаза мои были сухи и, казалось, не моргая, смотрели в одну точку на белеющем потолке детской. Я чутко прислушивался к малейшим звукам, а сердце стучало мелкой дробью. Брат тихо и неподвижно лежал в своей постели.
Отец, в халате, прошел в переднюю; слышно было, как он нервно дергал звонок в кухню. Потом пришел кучер и отец, скороговоркой, говорил ему, что надо скорее запрягать лошадь и, как можно скорее, привезти нашего домашнего врача, Александра Павловича…
«Скажи ему, говорил отец, что мол, с хозяйкой очень плохо… Чтобы скорее собрался!».
… Потом отец вернулся в спальню.
Я слышал, как скрипели двери каретника, как фыркнул Василек… Потом быстро застучали колеса шарабана по двору. Кучер уехал за доктором.
А за дверью, у родителей, был слышен легкий шорох, дребезжанье флаконов и рюмок, тетя Лена что-то, шепотом, говорила горничной, а та вздыхала.
Невероятные мысли, одна страшнее другой, теснились, расширяли мой мозг. Страх! Безумный страх потерять маму — леденил все мое сердце! Я не знал — что мне делать? Минуты тянулись, как туман.
Отец, одетый, с лампой в руках, пошел в гостиную ожидать доктора. Наконец тот приехал. Поздоровался с отцом, потер руки и прошел в спальню.
Острее, чем мышонок, я прислушивался к спальне, окоченев в своей постели, с сброшенным одеялом. Доктор говорил что-то, не понятно-тихо, чем-то слегка позвякивали, как ножом с вилкой, потом стал мыть руки у умывальника, за нашей стеной и, чуть громче, чем сначала, говорил: «Полежите денька два… Тепло на живот… Капельки я Вам сейчас пропишу и, я думаю, все обойдется». Он шуршал полотенцем, чему-то коротко засмеялся. Тетя Лена что-то сказала ему на французском, на что он снова засмеялся, она ответила тем же и он вышел из спальни. В передней отец помогал ему одевать пальто; они громко пожелали друг другу спокойной ночи, дверь захлопнулась и слышно было, как Василек перетопнул своими ногами и шарабан откатил от парадного крыльца, увозя доктора в ночной мрак.
А я все лежал, неподвижно, весь сосредоточенный. Потом мама, еле слышным голосом, сказала тете: «Ребят не напугайте». Вот тетя Лена зашла к нам и, успокаивающе, сказала: «Ну, спите, спите, ребята! Мама немножко нездорова. У нея болит кишечник… Все пройдет! Не шумите и спите» — и она пошла к себе наверх.
Вот отец вернулся в спальню и я слышал, как он ложился в постель. И все затихло. Тогда я, не в силах удержать свое волнение и трагическое любопытство, тихонько нырнул в спальню и, при свете голубой лампады перед киотом, в углу, увидел на краю широкой постели маму. Она лежала на спине, в непонятном изнеможении, бледная. Я хотел подойти ближе, не знаю, что мне хотелось сделать, но отец заметил меня и, через маму, приподнявшись на локте, прошипел на меня: «Пошто пришел? Иди, иди, нечего тебе тут делать… Спи!».
Я долго помнил потом бледное лицо мамы, с закрытыми глазами, мою бездонную жалость к ней, мой страх за нее. Я ушел и долго не мог заснуть.
Когда я проснулся, было серое, мрачное утро, как бывает глубоко осенью. Я забыл, что сегодня мой праздник. Я думал только о маме и сейчас же побежал к ней — за мной брат. Мама слабо ворочалась в постели, улыбалась нам и целовала. «Тетя Лена встанет — поедете к обедне, говорила мама, — отслужите молебен и приедете пить чай, с пирогом… А уж подарки вам купит тетя Лена… Выбирайте сами, что хотите. А теперь идите умываться». Мама устало прикрыла глаза. Мы постояли с братом, притихшие, сконфуженные и пошли умываться и одеваться в свои формы. Ждали тетю Лену.
На дворе падал крупными хлопьями, первый снег, образуя лужи и грязную кашу. К крыльцу подали пролетку с поднятым верхом. Василек нетерпеливо грыз удила и топтался, подергивая пролетку. Мы сели в экипаж, застегивая последнюю перчатку, тетя Лена приказала кучеру везти нас в Успенскую церковь. «Там поменьше народу и певчих нет — скорее отделаемся», сказала она — не то нам, не то себе. Дорогой, сидя на маленькой скамеечке зеленого сукна напротив тети Лены и брата — я тихо и грустно смотрел, как падал снег, как хлюпала грязь под копытами Василька, как одинокие фигуры прохожих ежились в это ненастное утро. На душе у меня было пасмурно, больше чем кругом. Все время беспокоила мысль о маме!
Приказав кучеру ждать — мы вошли в церковь. Там было мало народа. Черные, сгорбленные, фигуры старушек, как уходящие тени, бесшумно бродили от иконы к иконе, крестились и кланялись, ставили свечи. Священник произносил возгласы, не громко, грустным голосом. Дьячок уныло подпевал на клиросе, а строгие лики святых, величественно и отчужденно, смотрели на нас… Я купил свечи и пошел сам ставить их у икон. Тетя Лена и брат стали за свечным ящиком.
Поставив свечу перед образом Смоленской Божьей Матери я опустился на колени и сосредоточенно, не чувствуя своего тела, своего дыхания — смотрел на кроткий, бесстрастно прекрасный лик Богоматери.
Малиновый бархат ризы ея, слегка поблекший от свечей, изумрудами, алмазами и шитьем старого золота. Как застывшие слезинки блестели жемчужины. Казалось, внимательно и ласково-чутко наклонила она свой божественный лик на меня. С исступленным напряжением, никого и ничего не видя кругом, никого и ничего не помня, кроме мамы, я шептал свою мольбу, путая слова молитвы, известные мне, с словами душевного порыва и мольбы.
«Смоленская Божья Матерь! — шептал я — Ты — честнейшая Херувим! Без сравнения, Богослова родшая! О, ты! Ты ведь видишь всю мою скорбь! — слезу градом текли по моим щекам, горячие, как угли. — Спаси ее! Спаси маму! Родную любимую, мою! Ты видишь, матерь Божия, как сердце мое страдает…
Ты милостива! Ты утоляешь печали, Ты радость даруешь людям! О, спаси!!! Спаси ее от болезни… Подними с одра болезни, рабу твою Параскеву! Молю Тебя! Казни меня, уничтожь лучше мою жизнь — но сохрани ее! Пошли, господи, ей скорее выздоровление, спаси ее! — я горячим лбом прижался беззвучно рыдая, к чугунной плите пола.
Я молился с таким жаром, так убежденно, с такой страстью души своей, что мне казалось, — что нет никого вокруг, что я и Богоматерь — одни в мире и лик Ея, внимательно и грустно смотрит на меня.
Мне казалось, что сын Ея следит за моими земными поклонами и в них тоже блестят слезы.
Утирая платком лицо, прислонившись к иконе, я вернулся к тете Лене и брату, не помня, сколько времени я молился перед образом. Должно быть, тетя Лена следила за мной. Когда я подошел к ней, она, расстроенно улыбалась; провела, нежно, своей рукой по голове и задержалась на моей щеке… Я отворачивался. Потом был молебен. И опять я, как в экстазе, молился о маме, принося свою жизнь за нее.
Когда я целовал крест, священник спросил меня, о чем я, с такой верой, так пылко молился? Я не мог ответить, потупил взгляд и крупные, жгучие слезы скатились из моих глаз.
Выходя из церкви, я раздал нищим все деньги из своего маленького кошелька. Когда кучер, подав пролетку, наклонился назад, отстегивая фартук, — поздравлял меня, улыбаясь, — я молча, растроганно, обнял его шею и крепко поцеловал.
А когда мы приехали домой — в столовой за накрытым столом, с блестящим самоваром и праздничным пирогов — сидела мама — побледневшая, осунувшаяся, но парадная и ласковая. С улыбкой, она целовала меня, поздравляя, а тетя Лена и брат говорили ей, как в церкви я пламенно и жарко молился.
Да. Так страстно, так жарко, с такой надеждой я молился не раз.
Деревня Лобаново.
5 августа 1936 года.
← Назад |
