К. В. Жадин. Метель
19… не помню, какой год.
Декабрь. Вечер. В столовой окна замерзли и снаружи засыпаны снегом. Говорят, что улицы утопают под снегом, что извозчики не могут проехать свободно. … Страшно!
На столе горит низкая лампа с прямоугольно вогнутым, металлическим рефлектором. Близко стоит швейная машинка и мама с тетей Леной, по очереди, шьют Боре огромное алое домино. Все сосредоточено на столе и на домино, а кругом — тьма.
И все связано для меня с метелью. Чего-то страшно. Хочется плакать и спать.
Стр. 120
190… год.
В столовой горит висячая лампа. Льет голубоватый свет от такого же стекла. У печки греется Дона. Она пришла от всенощной и рассказывает, что еле прошла по сугробам, боясь быть сшибленной ветром.
На краю стола я смотрю «огромный», переплетенный журнал — еще из Кожевен, — «Московский листок» и там, на большом листе, отдельные зарисовки «Москва под снегом».
Вот — извозчик, засыпанный снегом, стоит под фонарем, съежившись, дремлет и он, и лошадь. Вот улицы, засыпанные чуть не наполовину сугробами. Вот барыня — по колено в сугробе, жалкая, словно мечется и оживает в моем воображении. А через весь лист, через все картинки — падают косые, крупные, частые снежинки… А внизу, в подворотне, воет съежившаяся собачонка.
Стр. 121
И я плачу, жалко лошадь, извозчика, воющую собаку, барыню.
Меня уговаривают. Папа сердится. А за окном падает, такой же, как на картинке, крупный крупный снег и в Калдаихином саду — огромные сугробы.
***
1907 год.
Сумерки. Вьет метель свои узоры… Замело весь двор и крыши. Собачья конура еле видна в сугробах. Я любуюсь у окна, и мечтаю: вот сейчас, в пургу, в чистом поле едет тройка в кибитке… Ветер воет и хлещет по коням, врывается в кибитку, а там — уютно, уютно в теплой шубе, в валенках…
Я бегу в переднюю. Надеваю валенки, полушубок, нахлобучиваю шапку, варежки и во двор! Беру салазки, обшитые наподобие ямщицких саней, ставлю в задок бельевую корзину, как кибитку, впрягаюсь в веревку и, изображая тройку, ношусь по сугробам двора и сада, в полном одиночестве, с наслаждением подставляя свое лицо ветру и снежной метели, с радостью задыхаюсь от тяжести
Стр. 122
снега на ногах и в валенках.
Вой ветра в деревьях сада кажется мне дикой и приятной музыкой. Ия воображаю, что я тройка, сильная, бодрая, красивая, вся в мыле, спасаю в бурю своего хозяина и кучера в кибитке, где-то в широких полях.
Долго я кружил по двору и саду, ветер выл, метался, сшибая меня, засыпал снегом, а я наслаждался, пока не устал.
С раскрасневшимися щеками, запыхавшись пришел я к вечернему чаю, потный и счастливый, словно и впрямь вернулся, спасенный от вьюги на тройке в теплый дом.
***
Стр. 123
1908 год.
Вся зима была снежная и вьюжная. В феврале — особенно бушевали метели и старожилы говорили, что «будет большое половодье весной».
Март. Днем бушевала метель и ночью, в трубах, выла вьюга. А на другой день — светило яркое солнце и таяли огромные горы снега.
Вернувшись от учительницы (я занимался с 4-х до 6-ти) — взял салазки и бродил и бегал с ними по всем тающим сугробам.
Солнце совсем село. Были сумерки, багрово-красные на западе… Я задумчиво бродил по двору, по саду — было тревожно и грустно на душе: Ленюшка заболел скарлатиной!
Меня отделили наверху с тетей Леной.
Всё в доме затихло. Папу и маму я не видел: они не общались со мной, боясь передать
Стр. 124
заразную болезнь. … А через несколько дней заболел и я.
***
1910 год.
На святках была помолвка Бори с Верой…
В доме было тихо суетливо, как-то сдержанно торжественно и нас, детей, не посвящали во все «тайны» Бориного жениховства. В конце января еще шли какие-то «дипломатические» переговоры о свадьбе и, иногда посылали лошадь за Верой; она приезжала к нам, пили чай в столовой, потом родители уединялись с ней в кабинете отца, дверь плотно закрывалась и там велись «таинственные» обсуждения — не известно чего (для нас!).
Но вся эта обстановка как-то радостно волновала, что-то ожидалось новое и радостное.
Стр. 125
Когда шли разговоры (за обедом) о посылке лошади за Верой, я часто упрашивал маму, позволить мне поехать за ней. И, конечно, всегда разрешалось. Я был уже реалистом III-го класса и занимался (готовил уроки) с репетитором, которого я «спроваживал» пораньше, чтобы успеть поехать за Верой.
Был вьюжный, темный вечер. На перекрестках кварталов горели газо-калильные фонари на высоких столбах, покачиваясь от ветра и тихо гудя.
Выл ветер, забрасывал снегом редких прохожих, да на «бирже» стояли редкие извозчики, прикрыв лошадей попонами. Я ехал за Верой, веселый, бойкий и жизнерадостный, не зная, но предвкушая новизну их дома, её родных.
Ветер бушевал и свирепствовал.
Стр. 126
Подъехав к их дому, живо выскочил из саней и пошел в дом. Меня встретили приветливо, предложили раздеться.
Я вошел в столовую, невысокую комнату зеленого цвета, с висячей лампой над длинным столом. Слегка конфузясь, я улыбался, отказывался от чая предложенного мне, от конфект. Но, так как Вера должна была переодеться, мне пришлось ее ждать и я должен был выпить чашку чая.
Ее отец, сутуловатый, невысокий старик, с добродушными усами, как у морского боцмана, вошел в столовую и приветливо улыбаясь, сказал мне: — «Ну, сват! Вот и познакомились».
Я пил чай, отвечал бегло на разные вопросы, с оттенком юмора и все смеялись.
Стр. 127
А я был очень доволен собой: мне казалось, что я всем нравлюсь и вообще «светский молодой человек», за чем я, в то время, очень гнался. Вышла Вера, одетая в шубу и зимнюю шляпу.
Я стал прощаться. Посыпались советы — теплее закутаться, быстрее ехать и т. д.
И вот снова, в метели, по пустынным улицам мы ехали к нам домой. Так было хорошо, хорошо на душе, в мыслях, во всем мире — под этой метелью, с «будущей сестрой» ехать домой!
***
1915 год.
В женской гимназии бал. В «фисташковом» зале под нежным светом люстр — танцуют вереницы пар — реалисты и гимназистки.
Танцуют грациозно (особенно гимназистки), кокетливо, иногда позволяя быстрый взгляд или смешок. … Сыпятся без конца разноцветные конфетти, пестрые длинные длинные серпантин. И все меняется! Все становится живее: веселье бьет ключом, хоть сдержано рамками воспитания и приличия, под контролем классных дам.
Но, что говорить! — сама директриса гимназии, дама лет под 40, танцует «Гейшу» со стройным Костей Самойловым. А в коридоре, где не так ярко горит свет, в уютно обставленных гостиных —
Стр. 129
проходят, сидят и шепчутся пары…
Гремит оркестр.
Юные лица, даже не красивые, в этот вечер похорошели — от оживления, от музыки, от серпантин, от конфетти! Я танцую без устали, кокетничаю, слегка даже позирую. Меня засыпают конфетти, даже наши мальчишки. Хвалят за танцы, за легкость и грацию…
Девушки улыбаются мне, — кажется — многозначительно? Мне без конца пытаются, даже во время танца, вручить открытки и секретки — розовые, голубые… Едва успеваю отвечать.
В антрактах я окружен гурьбой и товарищей, и гимназисток. Шутки, смех — веселье! Перетанцевал, кажется, со всеми
Стр. 130
знакомыми!
Нет! Я не успевал пригласить Марусю Суздальцеву — высокую, стройную восьмиклассницу в сером платье, с черным бантом над длинными косами каштанового цвета.
У нея всегда немного грустное и строгое лицо. И это меня привлекает. Разыскиваю ее… Наклоняю голову, прикладываю правую руку с белой перчаткой к левому плечу и приглашаю на вальс.
Благодарит. Указывает на низкий пуф возле себя — вальс еще не скоро. Говорим.
В руках у нея несколько открыток. Она небрежно играет ими, выбирает одну и протягивает мне. «Дарю Вам — на память о нашем бале…». На открытке фотография белой ангорской кошки, с
Стр. 131
вставленными, какими-то, зелено-голубыми камешками вместо глаз и наклеенным розовым бантом, словно повязанным на шее кошки.
Благодарю. На обороте ничего нет. — «И только?» — вопрошающе смотрю на Марусю.
— «Вы всмотритесь в нее! Сколько в ней грации, изящества… И какая загадка в глазах».
— «Вы дарите мне загадку… И я должен разгадать ее?» — спрашиваю я.
Маруся улыбается, поднимаясь, на ходу говорит: — «Загадка — вся жизнь … А больше всего — человек. … Идемте! Вальс».
Танцуем. Я слышу нежный аромат каких-то неуловимых духов от волос Маруси. Иногда она взглядывает мне в глаза, почти в упор, и что-то,
Стр. 132
похожее на глаза той кошки мерещится мне.
Долетают реплики:
«Как хороша эта пара».
«Он наверно в нее влюблен: он так смотрит на нее и так горят его глаза» — лепечут гимназистки.
«Вы молчите?» — спрашиваю я.
«Мне приятно… Не говорите» — отвечает Маруся и опять тот же зелено-голубой взгляд.
Льется вальс «Лесная сказка» то медлительно томный, то задумчивый, уносящий вальс! И так радостно кружиться мерно, пара за парой, в этом вихре звуков, серпантин, конфетти и ласковых взглядов, чужих и своих, и чьих-то, известных и загадочных, зелено-голубых глаз!
Мир кажется таким просторным,
Стр. 133
таким радушным, ласковым и милым, что можно было бы кружиться без конца!
И когда я спросил, не устала ли она от танца — Маруся взглянула — и лучи пронзили меня! Прямо в глаза, чуть покачала запрокинутой головой и шепнула: «Мне… хорошо-оо!» и чуть сжала мое правое плечо своей тонкой рукой в лайковой перчатке.
Кончился вальс. Слегка обмахиваясь прозрачным веером с блестками, Маруся сама взяла меня под руку и мы вышли в коридор.
— «Вы скоро уезжаете с бала?» — спросил я.
— «Я должна уехать с Димой (ея брат) — если он не поедет кого-нибудь провожать. Он иногда забывает обо мне…
Кстати, Вы его видели где-нибудь? Я его не вижу уже три танца».
Стр. 134
Мы бродили с Марусей, философствовали в шутливом тоне о глазах ангорской кошки. Маруся удивлялась количеству полученных мной секреток, но ни одной не просила прочитать. Мне это понравилось. Я предложил ей, после мазурки, доставить ее домой на своей лошади. Сначала она поморщилась, сказала, что это не прилично, что это «пища для молвы», потом, уступая моим жарким просьбам, согласилась.
Но мазурку танцевать отказалась.
Я попросил у нея разрешения протанцевать, с кем она укажет.
Она согласилась, назвала мне одну, очень разбитную восьмиклассницу, которая славилась в мазурке и сказала, что она будет смотреть
Стр. 135
на меня.
Оркестр заиграл ритурнель к мазурке, я извинился и помчался разыскивать Карэн (так звали эту восьмиклассницу). Карэн стояла у спуска на лестницу, играла веером и хохотала в толпе реалистов. Подбежав к группе, я громко сказал: «Pardon, monsienrs!» и пригласил Карэн. Она удивленно повела тонкими бровями и «милостиво» согласилась. Реалисты засмеялись и сказали: — «Прозе — е — вали!!» — и толпой двинулись за нами.
Карэн была полька.
И мазурку танцевала с национальной удалью, что подзадоривало и меня, и у нас мазурка лилась и плавно и лихо и грациозно. Она мимировала в танце и я, улавливая ее мимику,
Стр. 138
стал ей подражать, отчего получалось впечатление, что мы ведем оживленный, влюбленный разговор, в котором она то задорно отталкивает меня, то ластится как котенок.
Не хватало только шпор! Кто-то бросил нам цветок. Я успел его схватить и вне фигуры — став на колено, преподнес его Карэн.
Она быстро воткнула цветок за ухо и мы продолжали танец — почто одной парой. Кругом густая толпа смотрела на нас и мы поняли, что нравимся и, в упоении лихо повторяли фигуры, придумывая что-нибудь уже от себя!
Запыхавшись, под музыку я поблагодарил
Стр. 137
Карэн и предложил ей руку. Весь зал стал аплодировать. Такого «триумфа» я больше в жизни не испытывал!
В вестибюле гимназии толпилась молодежь и взрослые. Был разъезд с бала.
Шел оживленный полутихий разговор, иногда раздавался смех. Одетые реалисты поджидали своих «дам».
Гимназистки толпились группами, мелькая взглядами. Пахло пудрой, духами, свежим воздухом, от хлопающей наружной двери.
Я видел, что Маруся медленно спускается с лестницы, умышленно пропуская спешивших к вешалке.
Вышел на улицу.
Бушевала метель!
Вихри снега неслись беспорядочными волнами.
Стр. 138
Ветер свистел в елках палисадника перед зданием. Что называется — «света вольного не видно!».
Я окликнул своего кучера. Откуда-то из мглы появилась наша лошадь вся засыпанная снегом, такой же кучер — в желтых низких санках. Приказав ему отъехать к противоположной стороне и ждать меня на углу улицы — я вернулся в вестибюль и стал ждать Марусю.
Вот она одела свою синюю шубку с серым песцом и голубой капор, всунула руки в белых лайковых перчатках в серую большую муфту и пошла к дверям.
Я ее встретил. Мы вышли и прошли в противоположную сторону от гимназии и
Стр. 139
сели в сани. Словом, все условия «тайного отъезда» были соблюдены.
И вот — под вихрем буйной метели, мы сидели — впервые — вдвоем и близко, близко! Мне все хотелось заглянуть в ее глаза, мне все хотелось что-то ей сказать особенное, а я говорил о бале, о музыке, о гостиных, о дамах… Она хвалила мою мазурку, дразнила меня: — «А правда — в Карэн есть что-то такое, за что можно потерять голову?» — а мне хотелось сказать, что я готов потерять свою голову только ради нея, ради Маруси, которая сидела, поникнув голубым капором и закрываясь большой муфтой от встречного ветра. … Мне, неудержимо, хотелось обнять ее, сказать, что я ее люблю… и так страшно
Стр. 140
все это было, так непонятно и так, казалось, оскорбит ее, что я, не в силах сдержать свой внутренний ураган юности, первого большого успеха на балу, первого, не осознанного очарования от таинственных, волнующих слов и взглядов Маруси — готов был выскочить из саней, мчаться в мазурке, смеяться навстречу метели и целовать ее, неумело и робко и нежно.
Я робко, едва касаясь, сжал ея руки в муфте. И она ответила тем же.
Даже повернула ко мне головку и снова мне блеснул тот зелено-голубой, загадочный взгляд…
Вот мы подъехали к ея дому у Воздвиженской церкви.
Стр. 141
Огромный дом спал. Все окна, запушенные снегом, были темны. Долго я звонил к дворнику.
Когда все запоры и засовы, прогремев, затихли и калитка отворилась, Маруся протянула мне руку и сказала — «Mersie! Храните мою кошку. … Ведь мы с Вами увидимся? Я буду о ней справляться». Калитка загремела засовами.
Вьюга мела и выла, а я еще стоял у ворот ея дома. …
Ехал я домой по совершенно пустым улицам. Многие фонари погасил ветер. Лошадь мчалась как угорелая. Кучер что-то ворчал…
А мне хотелось петь, мне хотелось мчатся
Стр. 142
в этом ветре, в этой стихии, подставляя горячее лицо ветру и снегу и радость, буйная радость юности, перехлестывала и метель, и вой ветра.
И дома, съев холодный ужин в полутемной столовой при свечке, прокравшись тихонько к себе на антресоли, я долго стоял, в задумчивости, при свете голубой лампады в углу, под вой ветра в трубе и втулке (в стене) и что-то нежное, бледно-розовое, как утренняя заря, рдело в моей душе.
Какая-то нежная, хрупкая птичка вдруг впорхнула в мою душу и я берег ее, не находя слов, назвать ее, говорить с ней и только видел ее лучистый, зелено-голубой взгляд, да на плече, — никому не заметное
Стр. 143
и оттого такое дорогое, прикосновение белой лайковой перчатки…
Да блестки на прозрачном веере…
***
Стр. 144
1919 год.
Революция. Хаос.
Грабят награбленное. Голод. Холод. Нищета. Эпидемии. Гражданская война. Я мобилизован на сыпной тиф, в железнодорожную больницу, в 3-х километрах от города. Внешне — воспитанный, вежливый, тихо-улыбчатый, немного грустный. Замкнутый, иногда смешливый. Растерянный внутренне и наивно доверчивый. Сбитый с толку и верный совести.
Тетя Лена больна. Лежит в Рабочей больнице. Крупозное воспаление обоих легких. Поздно вечером, ежедневно, я навещаю ее. В большой палате холодно. Некоторые больные лежат в шубах и шапках. Женщины в шалях.
Стр. 145
Ноябрь. Ветреный и вьюжный. Начинается «злая» зима. Затемно я выхожу, голодный, из дома, где не топлено и в разбитых стеклах окон гуляет дерзкий ветер…
Суббота… В больнице относительно «тихо». Меня отпускают «пораньше»: в 5 часов вечера. Стыжусь и скрываю, что под правым сапогом, под пяткой большая дыра. Одеваю студенческую шинель и фуражку. Дежурная санитарка провожает меня на крыльцо.
Под навесом крыльца раскачивается на ветру сильная электролампа.
Вьюжит.
— «И куда Вы пойдете? Смотрите — какая пурга начинается» — говорит санитарка.
«Дойду» — отвечаю и нерешительно
Стр. 146
спускаюсь с крыльца.
— «Ой, не ходите! Ведь полем идти… Занесет Вас» — опять уговаривает санитарка. Оглядываюсь на нее, улыбаюсь нерешительно и грустно и иду.
Направо мрежит серая высокая стена паровозных мастерских. А далее безбрежное белое поле. Крепко и уверенно шагаю по дороге. Снег быстро застилает путь, косыми, пунктирными полосами. Неба не видно. Лишь мрежит справа серая стена…
Иду. Ветер все сильнее. Старается, упрямо, сорвать с меня фуражку… Скользят ноги в непривычных русских сапогах. И все иду. Кончается стена.
Стр. 147
Передо мной бесконечное и спереди и сзади — снежное пространство, подвижное, как поток — бело серое — беспросветное. Ветер воет, визжит, смеется, свищет, гогочет. Ни одного жилого звука не долетает до меня. Ноги проваливаются в сугроб: сбился с дороги. В правом сапоге снег и леденит пятку. За шею сыпется снег. Глаза залепляет снег. А ветер, разгульно, свищет, воет, треплет полы шинели, рвет фуражку. Бегу. Бегу наугад, по чувству прохоженного пути и все больше вязну в сугробе.
Никакого чувства страха. Только горячность, словно я с кем-то борюсь. Бегу. Жарко становится. Трудно дышать против ветра. И все больше сбиваюсь с пути. Вот ветер, в момент, сорвал с меня фуражку, любимую, студенческую, с голубым околышем…
Стр. 148
Вот она покружилась в воздухе, упала на землю, недалеко от меня… Бегу к ней, но ветер визгливо захохотал, бросил охапку снега мне в лицо, в раскрытый рот, в глаза и когда я, отряхнувшись, всмотрелся в серо белую мутную даль — фуражка катилась колесом далеко спереди. А я бросился спасать ее… Я бежал. Я выбивался из последних сил, увязал в сугробах и вот я измученный, весь потный, провалился в глубокую яму одной ногой. Упал на бок. Левая рука вытянулась вперед, словно ища фуражку и голова, устало прильнула к холодному рукаву…
Я лежал, тяжело дышал открытым ртом… А ветер плясал в хороводе миллиардов снежинок, когда-то мечтательно любимых,
Стр. 149
выл и свистел у меня над ухом, трепал длинные, мокрые волосы мои…
Я лежал, бессильный, подкошенный… В висках стучало, сердце, казалось, вырвется из груди… И вдруг в сознании, отчетливо и ясно, словно рядом со мной прозвучали мамины слова: «лежать на снегу нельзя — простудишься».
— И сам же я, вслух, отвечал: «О, ничего! Я такой крепкий, мне ничего не сделается. Я только немного полежу, отдохну».
Ветер словно тише стал визжать и улюлюкать…
Снег холодил разгоряченную голову, мокрое лицо…
Ничуть не холодно было!
Было хорошо. Под какофонию снежной бури мне было приятно отдыхать: как-то все вдруг отодвинулось куда-то, стало проще и не тревожили ни какие вопросы. Я закрыл глаза.
Стр. 150
— «Вот чуть чуть полежу и побегу снова» — подумалось и я плотно закрыл глаза и рот. И лежал. И стало как-то все теплее и теплее… Какая-то нега медленно растекалась в юном и голодном теле… Мне хотелось уснуть.
Я улыбнулся и прошептал: «Уснуть бы мне в траве, как в колыбели. Ну, что ж! Я здоров! Со мной ничего не будет — если немного, немножечко! — засну».
И я задремал…
Казалось -где-то далеко далеко воет и стонет вьюга… Снег не осыпает меня! И подо мной тепло…
«И с чего это мне казалось, что зима и вьюга? — Кругом зеленый луг… Как ярко греет солнышко — говорю, оглядываясь
Стр. 151
кругом…
Я лежу на зеленой, зеленой траве, в белой рубашке реалиста, а вдали пестреют разные цветы; под теплым золотым солнышком, они так ласково улыбались мне, покачивая своими головками. А где-то щебетали птицы. — Как хорошо! Потом что-то нежно, ласково загудело, как струны виолончели, что-то нежное и монотонное долетало до меня, баюкая под солнцем… Я прислушиваюсь, присматриваюсь: это цветы — разноцветные колокольчики приближаются ко мне — лиловые, желтые, синие, красные — это они звенят нежным звоном…
Вот они совсем близко, высокие и яркие, сливаются в венки и венки танцуют, кружатся и звенят надо мной… О, как хорошо! Какое блаженство, во мне, в этом поле,
Стр. 152
в этих цветочных кругах, в этих нежных звуках.
Я поворачиваюсь навзничь, смотрю в яркое солнце и смеюсь — счастливый, счастливый. Нет времени, нет забот, нет ничего — лишь я да солнце. Не знаю сколько времени так было…
Вдруг какой-то глухой, протяжный звук коснулся моего уха… Я не поверил. Все дремал… Второй раз, третий. Спокойно и медленно проползло в сознании: «Это на кладбищенской колокольне… Бьют часы»…
Звон донесся еще раз, сильнее… Пытаюсь открыть глаза — не удается. Не понимаю. Где я? Что со мной. Лежу… Снова звон… И к этому звону, как аккомпанемент,
Стр. 153
присоединяется какой-то вой, свист, визг…
Что-то начинает слегка колоть лицо…
Откуда-то издалека возвращаюсь, не зная сам куда. И снова звон. Теперь яснее…
«О, Боже?! Это — ко всенощной в Наполье! Я … замерзаю.». Ужас, звериный ужас охватывает меня и, как подстреленная лань, вскакиваю и тут же падаю назад, в сугроб…
Провожу рукой по голове и ничего не понимаю, вместо головы — что-то холодное, гладкое ледяное — это волосы, мокрые от пота, слиплись и оледенели. Пытаюсь встать на ноги, колени не слушаются, падаю снова. Руки затекли, пальцы окоченели, не гнутся…
И снова звон, далекий, глухой, словно в тоске зовущий к себе…
Стр. 154
«А тетя Лена??» — как удар меча пронзает мысль, душу, все сосуды…
Я рвусь, как связанный ломаю руки, рыдаю, громко, беззащитно, безнадежно…
«Бежать… бежать к ней! Тетя Лена, тетечка Леночка! Милая, родная, бедная! Ты ждешь меня? Бегу, о, бегу, чего бы это не стоило».
И вспоминаю о фуражке…
Озираюсь кругом, ползу на коленях; то распахиваю, то застегиваю шинель, кланяюсь, извиваюсь, фуражки не вижу…
Встаю, шатает. И снова звон! Рывком, бросаюсь вперед, снова падаю и под рукой ощущаю острое, круглое что-то — нащупываю — узнаю козырек моей фуражки. Засыпанная снегом, придавленная она лежала
Стр. 155
недалеко от меня.
И снова плачу, малодушно, непонятно…
Раздался где-то свисток паровоза, прорезал вой ветра, стон метели и разбудил меня…
Как во хмелю, кружилась голова, мысли скакали, как снежинки и все яснее и яснее мозг кричал — «беги, беги — там ждет тетя Лена».
И я бежал. Спотыкаясь, раскачиваясь, словно бежал впервые в жизни, бежал на звон, на то место, где прогудел паровоз…
Вот стала тверже дорога под ногами… Вот тускло, качаясь, то вспыхивая, то исчезая стал мелькать какой-то огонь… Я приближался к (неясно) будке…
А метель все бесилась. Ветер
Стр. 156
валил, хлестал лицо, задирал полы шинели.
Я все бежал. Уж снова пот стал выступать на мне… Снова становилось жарко, но я бежал до самого переезда… Вот город. Уныло и тускло светятся крайние домишки с маленькими оконцами.
Людей никого. И я рад был этому: словно мне стыдно было, что я замерзал в поле, что я никем не видимый рыдал там.
20 февраля 2019
1 5271
Подготовка текста
Рассказ «Метель» несколько раз был переписан автором. В Муромском музее хранится две его копии, несколько различающиеся.