Е. С. Бутрин. Дело об ограблении муромского купца П. В. Цыбузгина в контексте криминальной истории с. Иваново в середине XIX в.

К середине XIX в. с. Иваново Шуйского уезда со своим «отпрыском» — Вознесенским посадом, располагавшимся на другом берегу р. Уводи, — приобрело уже всероссийскую известность как крупнейший центр текстильной промышленности. В 1855 г. в селе проживало 5400 чел., еще более 3,5 тыс. ежегодно являлись в нем в качестве сезонных фабричных рабочих. В селе имелось 64 текстильных фабрики, 4 граверных, механический и литейный заводы, годовой оборот базарной торговли составлял до 10 млн руб. В Вознесенском посаде к 1859 г. проживало 1595 чел. и более 5 тыс. сезонных рабочих, имелось 34 фабрики (в том числе 6 химических заводов). Торговые обороты в посаде простирались до 2 млн руб.¹ Оборотной стороной этих коммерческих достижений стало постоянно нараставшее социальное расслоение и формирование промышленного пролетариата. Одной из особенностей этого процесса является образование устойчивой группы люмпен-пролетариата, представители которой, потерявшие социальную опору, балансируют на грани нищеты, вследствие чего склонны к включению в криминальную деятельность. Посадский голова Я. П. Гарелин так характеризовал ивановский пролетариат в докладе от 12 июля 1866 г.: «Большая часть мужчин давно уже потеряли необходимые нравственные и семейные основания»².

Следует также заметить, что бурное торгово-промышленное развитие с. Иванова сформировало в нем устойчивые криминальные традиции: еще во второй половине XVIII в. «составилась партия недовольных обогащением своих земляков, грабежи и убийства усиливались с году на год».³ Сельский управляющий владельца села гр. Д. Н. Шереметева Я. Я. Гофман в целях «крайней заботливости об отвращении всяких драк и безчинств» попытался ввести в селе вотчинную полицию. Ее создание было санкционировано 18 мая 1817 г., но в результате целого ряда острых конфликтов с крестьянским обществом к осени 1820 г. она была ликвидирована⁴. Ее недолгая жизнедеятельность только обострила криминальную ситуацию: недовольные появлением полиции элементы «разбежались по окольным дорогам»⁵.

Подобная ситуация привела к тому, что Шуйский уезд в первые пореформенные годы XIX в. стабильно держал второе место в губернии (после столичного — Владимирского) по числу лиц, осужденных за преступления против собственности: в 1861 г. за воровство в нем было осуждено 25 чел., в 1862 г. — 4 чел. за грабеж и 38 чел. за воровство, в 1863 г. — 3 чел. за грабеж и 25 чел. за воровство, в 1864 г. — 1 чел. за грабеж и 31 чел. за воровство. Лишь в 1863 г. Шуя пропустила вперед Вязники и Суздаль — 50 и 29 чел., осужденных за воровство⁶. Я. П. Гарелин в 1883 г. сетовал, что в г. Иваново-Вознесенске «самыми обыкновенными делами являются мелкие кражи и покушения на воровство», причем их интенсивность «зависит от хода фабричных дел»: при сокращении производства криминальная активность резко увеличивается⁷. Направляя 5 мая 1886 г. ходатайство об открытии отделения окружного суда в г. Иваново-Вознесенске, городская дума мотивировала его в том числе «значительным числом уголовных дел из Иваново-Вознесенска»⁸. Тем интереснее остановиться на особенностях функционирования ивановского криминалитета середины XIX в. Подобную возможность предоставляют материалы уголовных дел фонда Шуйского уездного суда.

В 9 часов вечера 31 января 1860 г. поверенный Шуйского питейного откупа муромский купеческий сын 3-й гильдии Павел Васильевич Цыбузгин возвращался после обхода питейных заведений села, собрав внушительную выручку — до 800 руб. серебром. В этот момент в глухом переулке ему встретились двое неизвестных. Один немного отстал, пропустив его вперед, а второй схватил Цыбузгина за грудь, закричав: «Вот он!». Товарищ немедленно бросился к ним. Вместе они постарались свалить муромца с ног, причем один из нападавших нанес ему удар в правый глаз. «Видя прямой их умысел на грабеж», Цыбузгин поднял крик, на который явились его сослуживец откупной поверенный Л. М. Зайцев и крестьянин И. А. Икрянистов. Зайцев немедленно вызвал десятских, которые арестовали нападавших и доставили в становую квартиру, где Цыбузгин «в азартном виде» сделал заявление о попытке ограбления. Неизвестные оказались жителями с. Иванова — купеческим сыном Осипом Кондрать­евичем Коруновым и крестьянином Иваном Гавриловичем Бурылиным. Выдвинутое против них обвинение было весьма серьезным — Цыбузгин полагал, что агрессоры покушались на казенную сумму, находившуюся при нем.

Но в результате допросов других участников конфликта выяснилось, что муромский купец явно сгустил краски. Изложенную пострадавшим версию подтверждал лишь его коллега Зай­цев (дворовый человек сц. Жемчужина Муромского уезда). Он утверждал, что услышал крик товарища по пути из Большого питейного дома в Подпушечный и увидел, что один из нападавших держал Цыбузгина за ворот, а второй помогал повалить его. Подойдя к месту событий, он сам оказался схвачен за ворот и лишь появление И. А. Икрянистова предотвратило дальнейший конфликт. Крестьянин «отвел» нападавших от муромцев, которые немедленно направились в питейный дом и объявили о происшествии десятским. Но главный обвиняемый, И. Г. Бурылин, отводил показания этого свидетеля, вполне справедливо указывая, что Цыбузгин и Зайцев «между собою состоят товарищами». Сам он ничего о происшествии не помнил, утверждая, что в сумерки 31 числа зашел к своему зятю Корунову, вместе с которым они направились на свадьбу крестьянина В. М. Галкина, а затем к знакомому Бурылина — харчевнику Ивану Гаврилову на именины. «Посидев несколько времени у харчевника» (Гаврилов утверждал, что не более 10 мин.), Бурылин «сделался весьма пьян» и из дальнейших событий помнил лишь задержание его десятскими. Однако он «утвердительно говорил», что умысла на грабеж у него быть не могло, поскольку подобными делами он не занимается, а пострадавшего и вовсе увидел впервые.

Второй задержанный, К. Е. Корунов, утверждал, что от харчевника они направились по домам, вследствие чего разошлись — он продолжил движение по улице, а Бурылин свернул в Кабацкий переулок. Услышав крик, Корунов бросился в переулок, где увидел двоих неизвестных, державших за ворот Бурылина (это были Цыбузгин и Зайцев). Он сообщил неизвестным, что они не имеют права задерживать Бурылина, и те вынуждены были отпустить его. Товарищи направились в харчевню, чтобы за чаем обсудить происшествие, но дойти до нее не успели — были задержаны «набежавшими из Подпушечного питейного дома людьми» и отправлены к приставу. Показания свидетелей прояснить картину не помогали: Икрянистов «ссоры и драки» вовсе не видел — по его словам, четверо участников конфликта просто «крупно разговаривали». Десятские арестовали Корунова и Бурылина по просьбе Зайцева за «обиду» Цыбузгина, а самой ссоры также не видели. Задержанные содержались в становой квартире до вечера 1 февраля, поскольку при первом допросе ни в чем не сознались и были «довольно выпивши». Никаких орудий и подозрительных предметов при них не оказалось. Через четыре дня они вновь были приглашены в становую квартиру, где провели еще четверо суток в ожидании депутата по делу от Конторы питейного откупа. Несмотря на просьбу пристава от 6 февраля, «питейный» депутат в полиции так и не появился, а поскольку собранными сведениями обвинения против задержанных не подтверждались, 8 февраля они были отпущены под подписку. Земский суд по рапорту о происшествии от 12 февраля 26 февраля сообщил приставу, что для прояснения истинной картины событий ему необходимо «учинить строжайшие меры исследования». Но дальнейшее расследование было возможно лишь при посредничестве «питейного депутата», который был назначен лишь 9 марта.

Затяжка дела вызвала бурное возмущение Цыбузгина: в прошении от 11 марта он утверждал, что вопреки его просьбе, расследование «по горячим следам» проведено не было, а виновные оказались отпущены. 20 марта аналогичное заявление в земский суд было направлено уже от ­имени ­Конторы питейного откупа. Лишь 22 марта состоялся первый официальный допрос Корунова, на следующий день были допрошены Икрянистов, Гаврилов и Зайцев. Через два дня ивановские крестьяне дали сказки о хорошем поведении обвиняемых, которые «в предосудительных поступках никогда замечены не были». В тот же день состоялась и очная ставка, на которой Цыбузгин обвинил Бурылина в том, что он ударил его в глаз, а после задержания дважды пытался бежать от десятских — «следовательно, не так был пьян, что не мог ничего помнить». Собранных данных для суда оказалось недостаточно, и 11 апреля дело было направлено на доследование. Муромский поверенный между тем не успокаивался — 18 апреля он обратился уже к губернскому прокурору, обвиняя пристава в освобождении нападавших, которые «пользуясь совершенной свободой, могли сговориться к однообразному показанию». Десятские К. А. Микеров и Е. А. Плишин 12 мая показали, что при задержании Бурылин даже не мог твердо стоять на ногах и позднее бежать не пытался. Попытка уличить их на очной ставке ничего не дала. Для выяснения мелких разноречий 24 июня вновь были допрошены все фигуранты, исключая пострадавшего. Но было уже ясно, что доказать факт нападения на Цыбузгина, да еще и с умыслом грабежа, просто невозможно. В результате 13 января 1861 г. Владимирская палата уголовного суда «не нашла достаточных оснований по обвинению Бурылина и Корунова ни в причинении обиды Цыбузгину, ни в намерении его ограбить». Фигуранты были освобождены от ответственности, хотя и оставлены «в подозрении».⁹

Следующий разбираемый нами случай гораздо более прозрачен. 20 августа 1862 г. в 11 часов утра рабочие красильни А. А. Напалкова крестьяне д. Шишиловой Гороховецкого уезда Федосей Иванов и д. Высокова Нерехтского уезда Матвей Васильев задержали ивановского крестьянина Акинфа Антоновича Волкова при попытке «подорожного грабежа» крестьянина д. Собольцево Ковровского уезда Федора Андреянова. Занимаясь работой в мытилке на левом берегу р. Уводи, недалеко от моста между Дмитровской и Вознесенской слободами, они услышали крики: «Батюшки, грабят! Подайте помощь!». Поднявшись в гору, они увидели двоих: кричавшего Андреянова и убегавшего от него Волкова и немедленно схватили последнего, а подбежавший мальчик И. И. Карпов сообщил, что видел попытку грабежа своим глазами. Волков был доставлен приставу 2-го стана и посажен под арест.

Сорокашестилетний пострадавший сообщил, что проживал в селе с весны, работая по найму у различных хозяев. На последнем месте работы — кирпичном заводе купца Е. П. Крутовского — он получил по расчету 2 руб. Отметив с товарищами в питейном доме окончание работы, он был намерен направиться домой, но по дороге в Дмитровскую слободу к нему подошел неизвестный. Передвигаясь рядом с ним, он несколько раз сказал: «Ты кажется, впивши, смотри не ложись, а то тебя оберут!». Деньги у Андреянова находились в кожаном кошеле на шее. Неизвестный дважды хватался за него со словами: «Смотри, не потеряй!», — а уже на мосту потерпевший почувствовал, что спутник его «тащит сзади кошелек за веревочку». Андреянов схватил кошелек и выкрикнул: «Караул!», — после чего был сбит с ног сильным ударом в нос. Зажав ему рот полой поддевки, Волков вырвал кошелек и бросился бежать «с мосту в гору». Окровавленный потерпевший с криком кинулся за ним. Далеко нападавшему уйти не удалось, но при обыске кошелька у Волкова найдено не было — едва увидев людей, он выбросил его в болото. Уже по дороге к приставу Волков выкинул в реку и орудие, которым нанес удар Андреянову — «штопор с ручкой и винтом», а также «неоднократно нагибался замывать в ямах от дождя свои руки от крови».

На вопрос рабочих он в ограблении не признался, хотя на лице задержаного был заметен «страх и дрожание в руках». Но избавившись от явных улик, на допросе в полиции он заявил, что увидел на Дмитровском мосту драку двоих неизвестных, один из которых при его появлении сбежал. Он подошел ко второму, но тот вместо ответа схватил его с криком: «Ты меня ограбил!». Волков оттолкнул его и зашагал в слободу, не обращая внимания на вопли преследовавшего его человека. На этот крик и прибежали двое рабочих. Он действительно имел шанс избежать наказания, поскольку самого ограбления рабочие не видели, а задержали ивановца лишь по указанию потерпевшего. Но на сцене возник еще один свидетель — четырнадцатилетний муромский мещанский сын И. И. Карпов, который проживал на фабрике у купца Д. П. Кокушкина и в момент нападения караулил на поле хозяйских гусей. Он еще во время преследования кричал рабочим, указывая на Волкова: «Вон он, ловите его, я видал, как он грабил человека!». А после задержания он подробно рассказал о происшедшем полиции. По его словам, Волков начал избивать «старика» еще на мосту. Карпов приблизился к ним и видел, как сидевший верхом на Андреянове Волков отнимал у него кошелек. На его крик: «Что ты грабишь старика!» — нападавший ответил: «Молчи, сукин сын, а то и тебе достанется!».

В целом картина оказывалась ясной, несмот­ря на запирательство подозреваемого. 22 августа опрошенные сторонние люди (15 чел.) дали «неодобрительную» сказку о поведении Волкова: проживая отдельно от отца, он «занимался праздношатательством и нередко замечаем был в нетрезвом виде». Работу он не мог найти «по беспечности и нетрезвому образу жизни» и «пропитывался неизвестными средствами». Волков действительно оказался типичным асоциальным элементом: жена ушла от него к родителям «по неимению средств к ее содержанию», а сам он за неделю до нападения потерял работу на фаб­рике. Сомнений в его виновности у суда не возникло — 28 сентября 1862 г. он был приговорен к лишению прав состояния, наказанию пятьюдесятью ударами плетьми, клеймлению и ссылке на восьмилетнюю каторгу¹⁰.

Сложнее оказался другой криминальный эпизод, случившийся 5 апреля 1854 г. с крестьянами д. Корикова Ковровского уезда Л. А. Орловым и Ларионом Семеновым. Они оказались в харчевне при Подпушечном питейном доме, где увидели неизвестного мальчика, которого приняли за служащего заведения и попросили приобрести для них «косушку вина». Выпив и закусив, они вознамерились выпить чаю, для чего направились в трактир, который мальчик показал им. Вечером он же вызвался проводить их и до квартиры. На дороге товарищам попались трое неизвестных, обратившихся к ним с грозным вопросом: «Что вы за люди?». Получив ответ: «Ковровские!», — один из встречных заявил, что прохожих ввиду позднего времени «следует доставить в становую квартиру», после чего схватил за ворот и повалил Орлова, сорвав висевший у него на шее кошелек с деньгами. Двое других таким же путем лишили кошелька Семенова, после чего немедленно убежали. Вместе с ними исчез и мальчик-провожатый. В кошельке Орлова находились 13 руб. 18 коп., а у Семенова — 3 руб. Орлова (он планировал послать их домой) и 5 руб. самого хозяина. Таким образом, ущерб от неожиданного нападения оказался достаточно велик. Но, если Семенов отбыл домой уже на следующий день, то оставшийся в селе Орлов верно определил, что мальчик-провожатый должен иметь отношение к происшествию, являясь «наводчиком» грабителей. Поскольку мальчик от промысла отказываться не собирался, Орлову вскоре удалось отыскать его: 9 апреля он представил предполагаемого наводчика приставу 2-го стана М. С. Лопатину.

Показания пятнадцатилетнего крестьянского сына с. Иванова Д. М. Бородулина (именно он оказался «мальчиком из харчевни») изобличали в нем опытного преступника. Испытав очевидный шок при задержании, он не стал отпираться от участия в происшествии с Орловым, но лишь в качестве постороннего наблюдателя. По его славам, он не навязывался ковровским крестьянам, они сами позвали его на помощь и даже дали ему 3 коп. за то, что он согласился указать им путь домой. Нападение произошло, едва они отошли от трактира на 20 саж. Он заявлял, что в качестве нападавших выступили всего два человека, которых он вскоре догнал и получил от них 2,5 руб. за молчание. Одного из участников он хорошо знал — это был крестьянин д. Рылихи. Бородулин утверждал, что нападавших не «наводил», хотя заметил их внимание к ковровским крестьянам и в питейном доме, и в харчевне и предполагал, что они «вознамерились ограбить их». Свою вину в недонесении он признавал и заявлял, что в своем поступке «ныне чистосердечно раскаивается». Таким образом, Бородулин представлял себя жертвой обстоятельств, виновной лишь в недоносительстве.

В тот же день, 9 апреля, был арестован и указанный им участник нападения — рылихский кресть­янин В. И. Каменев. По его словам, в харчевне к нему подошел знакомый крестьянин Иван — недавно рассчитанный рабочий чугунного завода. Они распили бутылку пива, после чего Иван предложил ограбить отдыхавших тут же Орлова и Семенова. Нападение пошло успешно — быстро справившись со своим «клиентом», Иван помог Каменеву оставить без кошелька и второго. У дома Конопляникова компания разделила добычу — Каменев и Бородулин получили по 2,5 руб., остальные деньги забрал организатор акции. Каменев также убеждал суд, что нападение произошло спонтанно. О роли Бородулина он не догадывался. Итак, два фигуранта были арестованы, и требовалось найти организатора. Владелец завода В. С. Калашников сообщил, что его рабочий Иван Дорофеев, крестьянин с. Великого Ярославской губернии, действительно был уволен еще в январе и в настоящее время его местонахождение неизвестно.

Полиция обратилась в родное село подозреваемого, но получила сведения, что срок паспорта он не продлевал. Остаться инкогнито Дорофееву все же не удалось — он был задержан за «бесписьменность» в Шуе и 4 июня допрошен в земском суде, но «учинил во всем запирательство». Не помогла и очная ставка с Каменевым и Бородулиным. Таким образом, признания от организатора нападения добиться не удалось. Не было найдено улик при обыске домов всех трех подозреваемых, зато Каменев и Бородулин сдали приставу деньги, полученные от Дорофеева. Сказки о поведении обоих нападавших оказались «одобрительными»: 14 апреля о «хорошем поведении» Каменева заявили 23 крестьянина д. Рылихи, а 13 мая аналогичные сведения о Дорофееве дали 16 крестьян с. Великого. Зато к Бородулину ивановские крестьяне оказались не столь благосклонны — он обвинялся в «худом поведении», так как «многократно был замечаем в воровстве». В результате приговора суда 9 июля 1854 г. Каменев как раскаявшийся получил легкое наказание: лишение прав состояния, десять плетей и «ссылку на поселение в местах Сибири не столь отдаленных». Бородулин же был направлен на военную службу, хотя прямое его участие в нападении осталось недоказанным¹¹.

Если в этом случае решающую роль сыграли действия самого пострадавшего, то в последнем, попавшем в наше поле зрения происшествии, отличились родственники преступников. 7 декабря 1853 г. крестьянин д. Белькашева Нерехтского уезда Федор Веденеев завершил подряд по извозу сена на ивановском базаре и направился «в свое отечество». Когда его сани спустились с горы к Вознесенской слободе, к ним подбежали трое неизвестных, остановили лошадь и полностью обобрали Веденеева, забрав не только сани с лошадью и упряжью, но и всю его одежду — по два халата и полушубка, рукавицы с варежками и кошелек. Общий ущерб оценивался им в 50 руб. Избитый, раздетый и потерявший ориентацию в пространстве Веденеев кричал, но никто не отзывался. Наконец, он направился к людям, увидев огонь в одном из домов на горе. Лишь через 200 саж. он достиг вожделенного пристанища и в 11 часов вечера постучался в дом Скиподоры Герасимовой, сидевшей за работой с малолетними детьми. «Довольно выпивший» человек в одной рубашке, лаптях и шапке попросил у нее погреться. На вопрос о причине своего положения, он едва смог ответить, что подвергся ограблению. Герасимова отправилась сообщить о нем в полицию, а пострадавший согрелся на печи и заснул. Явившийся вскоре десятский забрал Веденеева в становую квартиру.

В тот же день в 11 часов ночи к сотскому Е. Я. Киселеву явилась крестьянская жена Ефросинья Кондратьевна с жалобой на мужа, И. М. Преснякова. Она сообщила, что супруг пришел пьяным уже ночью — согнал больную старуху-тещу с печи, а саму ее выгнал вон. Домой он принес овчинный полушубок, серый халат и ветхий кушак. Киселев сразу заподозрил неладное, но в ходе осмотра территории сотни «без чувств обобранного человека» так и не нашел. Зато на следующее утро он сразу узнал о неизвестном, взятом в доме Герасимовой. На вопрос о сохранности вещей супруга Преснякова ответила, что полушубок муж уже унес и заложил в харчевню, кушаком подпоясался, а халат все еще лежит дома. Забрав из арестантской Веденеева, Киселев во главе целой делегации (двое сотских, по трое десятских и крестьян, а также рассыльщик) направился к харчевнику В. Г. Леонтьеву. В харчевне Веденеев опознал вещи, заложенные Пресняковым, но хозяин без уплаты денег выдать их отказался. После этого делегация направилась к Преснякову, которого они застали во время ужина. В его доме обнаружился шерстяной кушак, также опознанный Веденеевым. Официальный обыск у Леонтьева и Преснякова был проведен и. о. пристава Н. В. Вахрушевым 13 декабря, но новых вещей у них обнаружить не удалось.

Сам обвиняемый естественно, факт сбыта краденых вещей не подтверждал. По его словам, 7 декабря он еще с утра оправился на базар, зашел к знакомому торговцу, занял у него 20 коп., а уже в сумерки направился в Подпушечный питейный дом, выпил «косушку» вина и пошел домой. Леонтьева он знал, но 8 числа ничего ему не закладывал и даже не смог выпросить у знакомых в его заведении стакан вина. Собираясь в становую квартиру с Киселевым, он подпоясался злосчастным кушаком, немедленно опознанным потерпевшим. Сам Пресняков утверждал, что нашел его «проходя калашными рядами». Супруга его в целом подтверждала версию сотского, за исключением полушубка — по ее словам, вечером 7 числа муж принес лишь «худой серый халатишко», а полушубок Леонтьеву он заложил свой собственный. Никаких «подозрительных гостей» за прошедшие два дня у мужа не было, а о его личных делах Ефросинья знала очень немного «ибо он занимается пьянством и, приходя домой, буянит».

Харчевник Леонтьев показывал, что действительно принимает в заклад у знакомых людей одежду и вещи, давая «на нужду денег, равно и на хлеб, как это нередко случается в чернорабочем классе народа». Преснякова он хорошо знал, поскольку тот неоднократно закладывал и выкупал свою одежду. 8 декабря утром он заложил у Леонтьева овчинный полушубок, за который получил 50 коп. «на хлеб», а вечером он принес халат, заложив его за 25 коп. Эти вещи сам крестьянин называл собственными, и не верить ему у Леонтьева оснований не было. Следствию он их передал лишь с условием взыскания с обвиняемого денег за заклад. Жена подтверждала, что утром просила у супруга денег на хлеб, и тот велел ей прийти в питейный дом, где и передал 10 коп. Остальные вырученные за полушубок деньги ушли на вино, которым Пресняков тут же отметил удачную сделку. Встретив своего товарища, П. И. Глазкова, Пресняков предложил продолжить возлияния. В поисках средств на это они отправились к нему, забрали халат и двинулись обратно. На вырученные деньги друзья приобрели полштофа вина, которое и употребили. Глазков пытался отрицать совместное застолье с подозреваемым, утверждая, что вином его угостил В. И. Полушин. Но на очной ставке под напором свидетелей — В. И. Полушина и К. А. Кочина — он был вынужден признаться в контакте с Пресняковым.

Е. К. Преснякова на очной ставке с сотским также признала, что в первом заявлении упоминала не только «халатишко», но и полушубок с кушаком, оправдываясь «незнанием и робостью». А вот супруг ее держался крепко. На всех очных ставках он стоял на своем, утверждая, что никакого имущества домой не приносил, деньги жене дал из занятых 20 коп., а напился «у разных людей пьющих». Он уступил лишь относительно кушака — все свидетели утверждали, что его обнаружили на полке, а не когда он собирался им подпоясаться. Показания «сторонних людей» для обвиняемого оказались неутешительными: по словам соседей, ведущий нетрезвую жизнь Пресняков «замечаем был прежде в маловажных кражах», тогда как Глазков «был хорошего поведения». Все следственные действия уложились в весьма короткий срок: показания и очные ставки были собраны 17—20 декабря, а 15 марта 1854 г. было вынесено решение — виновный в укрывательстве преступников Пресняков был лишен прав состояния и наказан сорока ударами розог, тогда как Леонтьев и Глазков оказались оправданы¹².

Таким образом, исследование криминальной практики в с. Иваново середины XIX в. выявляет несколько характерных видов грабежей: если в случае с Федором Андреяновым имело место спонтанное нападение на пьяного, то два других происшествия представляют собой более сложные виды преступлений. Ковровские крестьяне д. Корикова подверглись ограблению по наводке (роль наводчика была отведена пятнадцатилетнему Д. М. Бородулину), а Федор Веденеев — разбойному нападению из засады. Такое разнообразие криминальных практик свидетельствует о существовании в селе разветвленного преступного сообщества. Причем сложность организации преступления была обратно пропорциональна возможности его раскрытия. Если А. А. Волков попался на спонтанном грабеже с полным набором улик, то раскрытие нападения на крестьян д. Корикова явилось следствием действий одного из пострадавших — Л. А. Орлова, сумевшего вычислить и задержать наводчика, оказавшегося самым слабым звеном в преступной группе. А ограбление Федора Веденеева и вовсе осталось нераскрытым — был осужден лишь один его участник, явно выполнявший вспомогательную роль. Здесь следует заметить, что все участники грабежей показали себя опытными преступниками: полностью отрицали обвинения даже при наличии неопровержимых улик, не давали слабины и на очных ставках со свидетелями. В случае же признания они стремились максимально обелить себя в глазах следствия. Из стройного ряда выбивается лишь неудавшееся ограбление П. В. Цыбузгина — поскольку в данном случае речь следует вести не о криминале, а о бытовом конфликте, одна из сторон в котором попыталась использовать служебное положение для наказания обидчиков. Но в отличие от всех остальных разобранных случаев, где в качестве обвиняемых представали явные маргиналы (не работающие, «занимающиеся пьянством» или мелким воровством), Цыбузгин попытался привлечь к ответственности весьма достойных и состоятельных членов общества. Достаточно сказать, что отец К. Е. Корунова, согласно описи 18 июля 1874 г., имел двухэтажный каменный дом на ул. Кабацкой с целым комплексом деревянный строений и трехэтажным каменно-деревянным фабричным корпусом (общей стоимостью в 5648 руб.) и капитала на 12 001 руб.¹³ Естественно, попытка обвинить в преступлении столь известных граждан вызвала резкий отпор и ивановского сельского общества, и местной полиции. Перед этим единством оказались бессильны все грозные прошения Цыбузгина в различные инстанции.

---

¹ Гарелин Я. П. Село Иваново в историческом и статистическом отношении // Труды Владимирского губернского статистического комитета. — Владимир, 1866. — Вып. 5. — С. 35−37; он же. Вознесенский посад в историческом и статистическом отношениях // Труды ВГСК. — Владимир, 1864. — Вып. 3. — С. 63−88; он же. Город Иваново-Вознесенск, или бывшее село Иваново и Вознесенский посад. — Шуя, 1884. — Ч. 1. — С. 224−225; он же. Город Иваново-Вознесенск, или бывшее село Иваново и Вознесенский посад. — Шуя, 1885. — Ч. 2. — С. 16−17.

² ГАИО. — Ф. 1. — Оп. 1. — Д. 723. — Л. 27−28об.

³ Гарелин Я. П. Город Иваново-Вознесенск… — Ч. 1. — С. 188−189.

⁴ Бутрин Е. С. Ивановская вотчинная полиция в 1817—1818 гг.: первые шаги // Бурылинский альманах. 2017. — № 2. — С. 7−17; он же. Ивановская вотчинная полиция в 1819—1820 гг.: окончание деятельности // Бурылинский альманах. 2018. — № 1. — С. 20−31.

⁵ Гарелин Я. П. Город Иваново-Вознесенск… — Ч. 1. — С. 189.

⁶ Тихонравов К. Н. Материалы для уголовной статистики о числе и роде преступлений во Владимирской губернии с 1861 по 1865 гг. // Труды ВГСК. — Владимир, 1874. — Вып. 10. — С. 1−31.

⁷ Гарелин Я. П. Город Иваново-Вознесенск… — Ч. 2. — С. 88.

⁸ ГАИО. — Ф. 2. — Оп. 1. — Д. 2038. — Л. 1−1об.

⁹ Там же. — Ф. 291. — Оп. 1. — Д. 4729. — Л. 1−143.

¹⁰ Там же. — Д. 4472. — Л. 1−140.

¹¹ Там же. — Д. 3648. — Л. 1−104об.

¹² Там же. — Д. 3647. — Л. 1−138.

¹³ Там же. — Ф. 23. — Оп. 1. — Д. 27. — Л. 1−8.