О. А. Завадовская. Город, который выжил

А за стеною — русский мат, а за стеною — автомат.

Вилли Токарев. Берлинская стена.

«Люблю город Б.», — так часто начинает свой виртуальный рассказ о Берлине моя знакомая. И за этим обычно следует фотография: человек перево­зит пианино на метро (!). Или пожилая монашка на велосипеде, держащая в одной руке сумку с рассадой. Иногда это целая поэма из жизни берлинских собак. Я ее понимаю. Она всего лишь год в Берлине и еще не успела надышаться воздухом этого удивительного города. Города, как заметила совершенно справедливо другая знакомая, «который дает возможность каждому быть самим собой».

Городов с особой судьбой много. Не только у Берлина были взлеты и падения, процветание и нищета, монументальный облик, выстроенный в безумных мечтах диктатора, и послевоенные руины. Но только Берлин в свое время разрезали «по-живому», разделив на восточный и западный, перегородив сначала проволокой, а потом бетонной стеной площади и улицы, закупорив эти городские вены и артерии, пройдясь гусеницами не только по асфальту, но по живым людям, по семьям, по душам. Западный Берлин не имел права на существование.

Такие события меняют город до неузнаваемости. Какой там характер! Выжить бы. Поэтому, думаю, что стоит вспомнить Берлин разных времен, — он и был совершенно разным.

После войны город был разделен на зоны. Почти половину отхватили русские и со временем отгородились от всех колючей проволокой. Остальное успели занять союзники — американцы, англичане и французы. Правда, эти заборы не строили, а весьма мирно ходили друг к другу в гости. Если говорить на языке военного времени, это были зоны оккупации. В августе 1961 года русские войска начали строительство стены, которая должна была навсегда отделить восточную Германию от западной, а западную часть Берлина, оккупированную союзниками, просто окружить кольцом.

***

Мы попали в Западный Берлин в 1981 году. Стена еще стояла и не думала падать. Чужой город абсолютно другого мира поразил какой-то своей неправдоподобной неофициальностью. После Москвы он показался мне тихим и даже провинциальным. В нем и был провинциализм — благодаря стене. Преодолеть ее без потерь можно было только на самолете. Туристов было не очень много, связи культурные или экономические страдали из-за такого дикого географического положения: получалось, что Западный Берлин, располагающийся посреди Восточной Германии, — остров, обнесенный мощной двойной стеной. Можно было, конечно, еще ездить на машине, но унизительная процедура въезда-выезда и пересечения ГДР отбивали охоту даже у сильных духом.

Западный Берлин 80-х годов прошлого века был очень уютным. Характер — мягкий, не очень решительный. Такое милое, улыбчивое, чуть растрепанное, но чистое и пахнущее свежестью, очень интеллигентное существо, вежливое до невозможности, любящее цветы и домашних животных, музыку и поэзию, природу и архитектуру. Тысячу раз до меня уже было описано, как поражались советские люди чистоте европейских городов, и все же не могу об этом не упомянуть. Почему, думала я, почему же мы такие свиньи? Да наверное, потому, что нас приучили, что все принадлежит обществу. Нет ничего собственного, а значит, нет и хозяина. Если всем на все наплевать, то все вокруг и есть заплевано. Как писали одесские сатирики: «Украдено у государства — значит сохранено и служит людям».

***

Наших первых русских гостей времен перестройки количество зелени в Западном Берлине просто лишало дара речи. Особенно тех, кому раньше удавалось побывать в восточной части города, в ГДР. Они все до одного представляли себе серый, мрачный, каменный исторический памятник. Их, как и нас в свое время, поражало, что Западный Берлин невысок, что в домах от силы пять этажей, что фасады раскрашены в разные цвета, что это город для жизни, для людей. В нем не было небоскребов, он уютный и человеческий по сравнению с восточной его частью, рассчитанной на парады и шествия.

Большой город всегда многолик. Это и архитектура, и толпы туристов, и море машин, и парки, и озера. Но если убрать всю суету и оставить город сам по себе, то у него всегда будут только две стороны. Как у двуликого бога Януса: вид спереди и вид сзади. Спереди — это улицы. Сзади — дворы. Только сами жители знают лицо города с этой стороны.

Петербургские дворы — вечный мрак, слепые, немытые окна и провода связками по стенам. Мир Достоевского. Тоска под руку с необъяснимой романтикой.

Одесские дворы — жизнь, вывернутая наружу, стирка, белье на веревках, виноград, запахи еды, крики, юг, темперамент.

Дворы новостроек во всех городах бывшего Советского Союза — пустыри, грязь, жалкие останки детских площадок, пьянь, бездомные собаки, безнадежность.

«Оборотная» сторона Берлина оказалась не менее интересной, чем его «парадный вход».

Маленький дворик дома, где мы получили квартиру, окружен стенами. С двух сторон его замыкает дом, другие две стороны — стена выше человеческого роста. Когда-то он был просто забетонирован. Потом в бетоне проделали несколько дырок разной величины, построили деревянные ящики, и получились песочница и две клумбы. На клумбах ничего не росло, потому что соседский каштан затенял весь двор. Маленьких детей в доме тогда не было, и песочница всегда пустовала. В конце концов, земляные дыры засадили плющом. С балкона это выглядело тихим, грустным кладбищем. А за стеной был зеленый двор, где росли цветы, гуляла овчарка, и хозяин ее, мрачный старик, бывший дворник этого дома, косил траву. Летом вся его семья устраивала посиделки, к ним приходили родственники в гости, а жильцы нашего дома сидели на балконах или смотрели в окна на эти садовые пикники. С соседями мы встречались, в основном, около мусорных бачков и обменивались мечтами снести эту стену и овладеть соседским двором.

У знакомых был другой двор. Из окон, отскакивая эхом от стен, рвался наружу рев детей, гремела музыка, время от времени чье-то окно с шумом закрывалось, зато открывалось другое, и оттуда доносился крик: «Если ты, придурок, не сделаешь свою музыку тише, я сейчас к тебе приду!» Никто никому не подчинялся. Лето, всем жарко. На подоконнике стоит бутылка с пивом, но и ее некогда выпить, потому что как раз в квартире напротив видно, как выходит из душа совершенно голый сосед. Окна домов так близко друг к другу, что можно внимательно проследить за тем, как он бреется. Маленькая, вечно улыбающаяся старушка, вечно торчащая в открытом окне первого этажа, опять выбрасывает мусор не в тот ящик. Музыка ей не мешает — она очень плохо слышит. Рано утром во всех домах чертыхаются, потому что кто-то яростно выбрасывает бутылки в мусорный контейнер, начинают плакать дети, рождается новый день.

В таких дворах вся жизнь на виду. Облегченный вариант коммунальной квартиры, где все всех знают, не хватает только скамеечки у входа в подъезд и старушек, грызущих семечки. Берлин, конечно, не южный город, во дворах нет крытых балконов и террас, увитых виноградом, и крика все же поменьше, но жизнь задних дворов — это тоже Одесса. Не такая теплая, не такая беспардонная, но чем-то похожая

Есть и третий вид дворов — это уже, на наш взгляд, что-то неземное. Изумительные мини-ландшафты, с небольшими прудами, в которых вода держит короны белых и розовых лилий, где есть и солнечные лужайки, и тенистые закоулки, и где можно провести в хорошую погоду целый день.

Есть дворы, где ревностный дворник без конца машет своей метлой, убирая каждый упавший листик. Есть и такие, где за лето вокруг деревянного стола собирается хоровод пустых пивных бутылок, постепенно зарастающий зеленью. Главное — это чувствовать себя дома под своим каштаном или сиренью.

До сих в Берлине полно дворов, в которых резвятся «свободные художники». Там стоят порванные диваны, металлические сооружения «а ля скульптуры», выброшенные ванны, в которых трогательно растут цветы, а стены домов чудовищно расписаны живописью «граффити».

Странное ощущение не покидало меня летом: я иду по главной улице Западного Берлина, Курфюрстендамм, сверкают витрины магазинов, снуют машины, а посредине — зеленый бульвар, и вся улица в тени огромных платанов. Тротуары заставлены столиками кафе и ресторанчиков, под вечер они все заняты, люди отдыхают, смеются, откуда-то звучит музыка, ну просто настоящий южный город. И мне кажется, что если повернуть за угол — откроется море. Я долго искала это море в самой себе и не понимала, почему я его ищу.

А дело было не в море. На самом деле, я не могла привыкнуть к другому — к атмосфере легкости и дружелюбия, к улыбке, к открытому смеху, к радости во взгляде. Такое возможно только на отдыхе, казалось мне. А город начинал меня перевоспитывать. Не насильно, не специально, а показывая примеры. В конце концов, не только красота, чистота и природа составляют основу восприятия. Хоть и остров, но он был заселен людьми, с которыми мне нужно было учиться жить вместе. А люди — всюду люди, совершенно неважно, на каком языке они говорят. Правда, берлинцы всегда считались особым «народом».

Всем нам когда-то было ясно, что в Германии живут немцы. Как во Франции — французы. На самом же деле немец никогда не назовет себя просто немцем. Он скажет: «Я — шваб». Или: «франконец», «мекленбуржец», «вестфалец», «баварец». «Типичного» немца просто не существует. Германия объединилась только в 1871 году. Еще 130 лет назад на границах между землями были таможни. Действовали разные законы, ходили разные деньги, употреблялись разные меры весов. До сих пор каждому школьнику известно: от этой горы до той — еще Саксония, а от той до следующей — уже Тюрингия. И в самом деле: проедешь какие-то тридцать километров — пейзаж изменился полностью, вместо католических костелов лютеранские кирхи, да и люди смотрят как-то по-другому. Но самая главная примета — диалект. При розыске преступника в объявлении указывают: говорит с восточнофранконским акцентом или с южнобогемским, или изъясняется, как выходец Пфальца.

Город, в котором мы живем, тоже имеет свой собственный диалект. И какой! Карл Гутцков, немецкий писатель XIX века, называл берлинский диалект «самым отвратительным из всех диалектов». Гете и Фонтане находили его, мягко говоря, несимпатичным. С самого начала его возникновения и родители, и педагоги пытаются бороться с «берлинским языком» своих детей и учеников, правда, безуспешно.

Иностранцев учат говорить на литературном немецком языке, старательно выговаривая мягкое «х» в слове «их», а берлинец небрежно бросает «ике». «Мейне бейне» — это на самом деле «майне байне», т. е., «мои ноги», а «икекофе…», произнесенное скороговоркой, в переводе на нормальный немецкий — «их кауфе…», т. е. «я покупаю…»

Что же такое «берлиниш», как называют свой диалект берлинцы? Филологи объясняют это очень противоречиво. Одни называют это жаргоном, сленгом, другие считают, что это почти самостоятельный язык, третьи обосновывают этот диалект особенностью большого города, где все смешано, как в салате. Действительно, — насколько разнолико население Берлина, настолько и многообразны источники этого удивительного говора. В нем есть понятия, которые совершенно не употребляются в немецкоговорящем пространстве. Например, булочка из пшеничной муки — «шриппе» или пластиковый мешок с ручками — «тюте». Тютя, как говорим уже мы, корежа это название, всего лишь сокращение от «траге-таше», т. е. сумка, в которой что-то носят.

Если «шриппе» — это белая булка, то ржаная уже называется «шустер-юнге», что дословно обозначает «мальчик сапожника». Этим же словом берлинцы называют сильный дождь.

Те, кто родился и вырос в Берлине, справляются с этим диалектом запросто. Мало того, это способ общения с друзьями и, зачастую, дома. «Берлиниш», раскованный и небрежный, служит своеобразным паролем, как в джунглях у Маугли «мы с тобой одной крови…»

Еще когда Берлин был просто большим городом, Гете писал: «В Берлине, где, насколько я мог заметить, народ дерзкий и отчаянный, на учтивом обхождении далеко не уедешь: в Берлине, чтобы продержаться на поверхности, надо уметь постоять за себя».

Как бы ни ругали берлинцев жители других городов, коренное население столицы обладает достаточным чувством самоиронии, чтобы охарактеризовать себя еще похлеще. Вот как рассказывают о себе сами берлинцы: «У берлинца никогда не хватает времени. У него всегда что-то намечено, он договаривается о срочной встрече по телефону, опаздывает на эту встречу и тут же сообщает всем, как много у него дел». «В этом городе не работают, здесь пашут. Даже удовольствие — это работа. Берлинец не то, что бы прилежен, просто у него всегда аврал. К сожалению, он уже давно забыл, для чего он вообще на этом свете». «Берлинцы не умеют вести беседу. Когда разговаривают двое, они не беседуют, а проговаривают друг другу свои монологи. Они и слушать не умеют: напряженно ждут, когда же закончит один, чтобы тут же включился другой».

Но в то же время у берлинцев развито чувство юмора. Они остроумны, ничему не удивляются, общительны, но немного заносчивы. Может быть потому, что живут в столице. И темп жизни скоростной. В немецком языке есть прилагательное «шлагфертиг», что значит «находчивый, бойкий на язык», то бишь «не лезет за словом в карман». Эта бойкость не всем чужакам по плечу — некоторые берлинцы отвечают прежде, чем их о чем-то спросишь — так они о себе говорят. Свой диалект они называют «Берлинер шнауце». «Шнауце» вообще-то в переводе — морда, рыло. Собачники знают породу собак «ризеншнауцер». Но если вы слышите «хальт ди шнауце!», то на чистом русском языке это значит «заткни глотку!»

Берлинцы обожают давать всякие смешные и даже обидные прозвища зданиям и сооружениям родного города. Причем, зачастую попадают «в яблочко» так, что официальные названия уже никто и не вспоминает. Так Александерплатц, площадь, названную именем русского царя Александра I, по-братски называется Алекс. Кафе «Восьмиугольник». Кто-нибудь знает, где это кафе? Оказывается, это старинные туалеты. Их в Берлине осталось около двух десятков. Они восьмиугольной формы и выкрашены зеленой краской. В случае нужды не заметить их невозможно.

Кстати, знаменитые «розиненбомбер» — «изюм­ные бомбардировщики», самолеты союзников, спасшие Берлин от голодной смерти во время блокады, — название, придуманное берлинцами. Или «Трененпаласт» — Дворец слез. Это сооружение около станции Фридрихштрассе, где был переход из одного Берлина в другой, служило для пограничного контроля ГДР. Душераздирающие сцены прощания в эпоху Стены и дали ему это имя.

Новую Кайзер-Вильгельм-Гедехтнис-Кирхе тут же прозвали «упаковкой для яиц», здание библиотеки на Потсдамерштрассе — комодом, а Конгрессхолл - беременной устрицей.

Что касается запретной лексики, то и тут берлинцы впереди. Они с давних пор знамениты своей нецензурной бранью. Ни один другой город ежегодно не пополняет свой лексикон таким количеством бранных слов и ни в одном другом городе не употребляют так часто эти слова в обиходной речи. Эти ругательные «канонады», которые в самом деле могут вызвать ощущение враждебности, являются часто безобидными выражениями. Характерны для берлинского диалекта ругательства, которые наполнены иронией и издевкой, но означают больше умение владения языком, нежели желание оскорбить или задеть собеседника. Да к тому же, если говорить честно, то все эти ужасные выражения подобны детскому смеху на лужайке по сравнению с русскими.

Когда упала стена, у города началась другая жизнь. Не сказать, чтобы затягивание многолетних ран происходило безболезненно. После искренних слез, салютов шампанским в ночное небо и братания немцев с немцами, после неподдельной радости — от того, что свершилось, и оттого, что без крови — наступили будни. Стена, покуда еще не снесенная, становилась уже историческим фактом, а мы — свидетели воистину исторических событий, пока еще не понимали, что будет дальше. Мы, как и окружающие нас люди, были опьянены легкостью победы, и казалось, теперь уже может быть только лучше. Как говорил один мой любимый литературный герой: «Мне не нужна «Победа любой ценой!!!». Я предпочитаю иную формулировку: «Победа. Недорого»». И он прав. Уж больно непомерной оказывается эта цена. Всегда, без исключения.

Сегодня тот Берлин, которым он был в начале девяностых, представляется мне какой-то буйной ярмаркой с толпами приезжих, бойкой торговлей, гремящей музыкой, поцелуями и мордобоем. Друг Горбачев, внезапная влюбленность в шапки-ушанки с кокардами, фуражки, матрешки, русскую водку… Все это и раньше продавалось около Чек-Пойнт-Чарли (checkpoint Charlie) — бывшего пропускного пункта между Западом и Востоком, но в то безумное время эти русские атрибуты удвои­лись, утроились по количеству, и спрос постоянно рос. Все смешалось — богатые и бедные, иллюзии и реальность. Играют свадьбу, крутится чертово колесо, затевается скандал.

На границе двух Берлинов начиналась стройка. Нужно было соединить разорванный город. Между двумя бетонными стенами находилась нейтральная полоса, которая раньше свирепо охранялась, как самая настоящая граница. Нога обычного человека туда не ступала, и за много лет на ней образовался маленький заповедник, с кроликами, лисами, редкими растениями и птицами. Когда-то это была центральная площадь, Потсдамерплатц, но восстанавливать ее в первозданном виде было немыслимо, учитывая современную транспортную ситуацию в будущем центре города. Было проведено множество конкурсов, определены лучшие проекты, и стройка началась. Строительные фирмы и рабочие из всех европейских (и не только) стран принимали в ней участие. Надо ли говорить, что берлинцам результат не понравился. Нам в том числе. Кусочек чужого мира с двумя небоскребами, которых в Берлине отродясь не бывало. Сейчас, спустя более, чем два десятилетия, все уже привыкли, но относятся к этой застройке с явно выраженным пренебрежением: «Это для туристов…».

Восстановили и открыли ранее заколоченные станции метро, по которым поезда проходили черепашьим шагом, а по перронам гуляли пограничники с собаками. Объединенный город внезапно «разбогател» — у него появилось два оперных театра, две филармонии, два зоопарка. Проще всего оказалось залатать уличные дыры, наполнить товарами магазины и посадить цветочки в парках. Гораздо хуже обстояли дела у людей, населяющих этот много повидавший город. Мне кажется, что он до сих пор не оправился от того внезапного счастья воссоединения. Дети, рожденные уже в объединенном Берлине, не знают, что такое Стена. Это хорошо. И одновременно плохо. Не стоит иметь этот исторический факт в личном опыте, но обязательно — в памяти.

Конечно, город очень изменился за последние четверть века. Особенно потому, что стал столицей. Потому, что толпы туристов. Потому, что центр Европы. Положение обязывает. Но по-прежнему в нем есть все для всех, как ни смешно это звучит. Я вижу, как его обживают наши дети, открывая для себя его небольшие тайны, давно известные нам; я по-прежнему могу найти в нем уголки, дорогие мне по воспоминаниям — ничего не изменилось, здесь умеют хранить и сохранять. И я снова возвращаюсь к его характеру. Он восхитительный.

Летом, когда жарко и все окна открыты, посетители садятся прямо на широкие ступени португальского бара, спускающиеся к тротуару. Мы в Митте, бывшем восточном районе. Мимо проходит трамвай, атмосфера совершенно свободная, дружелюбная и раскованная. Кажется, что все происходит в Лиссабоне. Чашка с кофе стоит рядом, на коленях — тарелочка с португальским пирогом, который напоминает ванильный пудинг со слоеным тестом, и вот уже завязывается разговор.

Говорят, что многие киношники именно в таких местах находят и сюжеты, и замечательных непрофессиональных актеров, и бесплатных помощников для своей съемочной группы.

Внутри бара — восхитительное отсутствие какого-то ни было стиля. Старая кофейная машина пыхтя выплевывает в маленькие чашечки порции эспрессо. Рядом натужно работает соковыжималка, выдавливая в стакан витаминную бомбу из таких экзотических ингредиентов, как свекла, сельдерей и кокосовое молоко.

Следующий бар называется так, как эспрессо на португальском языке: «Bica». Хозяйка родом из Хорватии. Она сама выкрасила потолок в красный цвет, а забавную люстру придумала из разных старых ламп. Светящийся ящик на стене, на котором написаны предлагающиеся блюда и напитки, служил раньше по медицинской части — на нем просматривали рентгеновские снимки. У хозяйки много друзей среди таких же, как она, хозяев маленьких кафе и баров, и эти друзья с радостью снабжают ее новыми кофейными рецептами и адресами поставщиков португальских сладостей и выпечки.

***

Шаг за шагом этот удивительный город открывает тебе свой главный секрет: здесь ты можешь быть самим собой.

— Привет! — кивает мне Эйуп, молодой турок из газетного киоска.

— Доброе утро! — кричит через дорогу хозяин Бруно, английского бульдога. Солнце пронизывает золотые клены. Мы идем с собакой по улицам, заваленным опавшей листвой. Я люблю бабье лето в Берлине. Я люблю этот город в любое время года. Он давно уже стал моим.