Л. В. Рассказова. Культурное пространство городской и сельской дворянской усадьбы
Усадьба — особым образом организованное место-пространство, «автономная ячейка любого жилого образования». Стало общим местом утверждение, что «усадьба — колыбель большинства русских гениев»1. При этом имеется ввиду сельская дворянская, а не городская усадьба. Статья имеет целью выявить различия культурных пространств этих двух видов усадеб. Но сначала несколько общих сопоставлений.
Хронологической точкой отсчета, определяющей размежевание и одновременно возможность сопоставления сельской и городской дворянской усадьбы можно принять конец XVIII века. Еще в середине XIX века в одном из исследований городской жизни в России справедливо отмечалось: «Город в том значении, которое соединяется с этим словом в настоящее время, является у нас не ранее 1785 года»2, т. е. с утверждения городовой реформы. Почти с этого же времени, с «Жалованной грамоты русскому дворянству», начинается и усадебная жизнь в России такая, какой мы ее сейчас воспринимаем. Таким образом, историко-культурный опыт жизни в обоих типах поселений в России вполне сопоставим.
Городская дворянская усадьба, в отличие от сельской, не является самостоятельным феноменом. Сельская усадьба, кроме автономного существования, могла стать и градообразующим фактором, и войти в городскую черту в результате расширения границ.
Главным структурным признаком сельской дворянской усадьбы является развернутый хозяйственно-производственный комплекс. В городской усадьбе он, как правило, редуцирован до построек, обеспечивающих не производство, а сохранение произведенного в сельской усадьбе и привезенного в город для употребления: конюшни, погреба (с ледником), дровяные и каретный сараи. После реформы 1861 года часть сельских усадеб была преобразована в дачи, отличительным структурно-пространственным признаком которых является, прежде всего, отсутствие самостоятельного хозяйства. Это досуговое жилое образование в чистом виде, с полным устранением от производственной деятельности. Кроме того, усадьба — это, как правило, собственность семьи, а то и рода, т. е. нескольких поколений. Дача — это чужая собственность, снятая на лето. Как писал барон Н. Н. Врангель в начале ХХ века, «жизнь в деревне перестала быть жизнью на века, а лишь переходным этапом, летним отдохновением»3.
Размеры территории не являются решающим фактором, отличающим городскую усадьбу от сельской, как и наличие парка или сада. Конфигурация и площадь городской усадьбы определялись ее нахождением в рамках организованной застройки, первоначально весьма вольной и неупорядоченной.
Переходя непосредственно к культурному пространству двух видов усадеб, отметим, что уже во второй половине и конце XIX века в восприятии современников отчетливо сохранялось противопоставление городской и сельской усадебной жизни, как, впрочем, и усадебной и дачной жизни в сельской местности. Но последняя антиномия — тема для другой статьи. В чем же противоположность городской и сельской усадебной жизни?
Первое, что приходит на ум, — сопоставление городской занятости, как правило, с осени по весну, и сельской праздности летом, на отдыхе. Однако здесь все далеко не так однозначно. Жизнь просвещенных помещиков в усадьбах всегда была наполнена интенсивным творческим трудом. У хозяина-помещика лето — самая горячая пора. Хватало дел и забот и хозяйке, как правило, матери обширного семейства, а тут еще обязательные визиты родственников, соседей и проч. «Летний отдых был заполнен интереснейшей работой, и все, будь то соседи, учительницы их школы, портниха, все с увлечением принимали участие в этой работе», — вспоминала дочь В. Д. Поленова о жизни в имении Борок4.
И, тем не менее, С. А. Толстая, жена писателя, вспоминает: «Летняя жизнь наша была сплошной праздник. <> Осень и зима — это страда рабочей жизни; зато летом мы, среди забот о детях и хозяйстве, умели находить время для веселья»5. О переезде семьи в город на постоянную жизнь она же пишет: «И вот совершился большой, значительный перелом в нашей жизни, и началась новая, непривычная и более тяжелая во всех отношениях, городская жизнь»6. При покупке дома в Хамовниках главным для всей семьи стала его похожесть на сельскую усадьбу7. Между тем всякий отъезд по необходимости из Ясной Поляны «опять на труды в Москву» воспринимался болезненно.
Пушкин — один из тех городских жителей, кто вынужденно провел в сельской усадьбе значительное время. Плодотворно сравнить его описания летних и зимних занятий в ней. Парадоксально, но они удивительно похожи! Зимой: раздумья «можно ли постель покинуть для седла, иль лучше до обеда / Возиться с старыми журналами соседа?». Вечером «глотаю скуки яд», «читать хочу; глаза над буквами скользят», «иду в гостиную; там слышу разговор о близких выборах, о сахарном заводе», «за шашками сижу я в уголке». Но те же самые разговоры «о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне» ведутся в гостиных Лариных и окрестных помещиков летом. Не занятый хозяйством владелец усадьбы одинаково празден и в холод, и в зной. Только «мишура постылой городской жизни» и светские нормы заставляют быть внешне занятым целый день: принимать визиты, отдавать визиты, толкаться в гостиных (ср. описание поведения Онегина в деревне, глава 2-я, строфы 36−39).
В стихотворении «Пора, мой друг, пора!» (1834) Пушкин размышляет о жизни:
На свете счастья нет, но есть покой и воля8.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Пьеса не дописана, сохранился конспект окончания: «<> О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь, etc. — религия, смерть»9. Итак, не о праздности тоскует городской житель, а о полях, покое и воле. В «Евгении Онегине» Пушкин более предметно зафиксировал коренное отличие сельской усадьбы от городской. В селе усадьба была раскрыта в окружающее пространство, в городе же — замкнута забором, оградой, отделяющей свое от чужого. Татьяна, приехав впервые в Москву из усадьбы, поражена отсутствием привычного вида из окна:
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор10.
В сельской усадьбе забору противопоставлены поля или вид на поля, открывающийся прямо из усадьбы. Именно это создает ощущение свободы даже в том случае, когда далеко не праздная жизнь заполнена хлопотами, трудами и проч. Забор, ограда проявляют и выявляют присутствие чужого, заставляя насельников городской усадьбы неосознанно реагировать на это. Забор, ограда включается в активное обживание пространства, становится фактором, определяющим настроение, самочувствие, мироощущение. Я полагаю, что наличие/отсутствие забора в усадебном топосе и есть то, что маркирует различие культурного пространства в топосе сельской и городской усадьбы.
Переживание городского топоса — прежде всего, ощущение несвободы и затесненности. Причем, не только несвободы воли: необходимости занятий в гимназии, дома, в университете (для детей), на службе (у отца), выполнения необходимых обрядов и церемоний (для жены и матери) — а физической несвободы, постоянного ожидания и ощущения преграды даже в том случае, когда при городском доме есть сад или парк.
М. П. Бок, дочь П. А. Столыпина, вспоминает о даче на Аптекарском острове, куда семья перебралась после привольной жизни в провинциальных усадьбах: «Дача эта двухэтажная, деревянная, вместительная и скорее уютная, произвела на меня сразу впечатление тюрьмы. Происходило это, должно быть, оттого, что примыкающий к ней довольно большой сад был окружен высоким и глухим деревянным забором. Были в нем две оранжереи, были лужайки, большие тенистые липы, аллеи и цветы, но каким все это казалось жалким после деревенского простора, каким лишенным воздуха и свободы»11.
На мой взгляд, генезис этого почти бессознательного ощущения, т. е. не контролируемого и не объяснимого реальной топографией городской усадьбы — в библейском мифе о появлении первого города. Первый город был основан Каином при весьма трагических для него обстоятельствах. «И сказал Каин Господу: наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня. <> И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. <> И пошел Каин от лица Господня <> И построил он город <>» (Быт. 4, 13−17). Таким образом, изначальная несвобода, вынужденность, проклятость закрепилась в концепте города. Город — место не свое, вынужденное, чужое, казенное. Недаром для русского уха фонетически и семантически сближены забор — запор — запрет. Эта же вынужденная, принужденно-стесненная черта города закреплена в этимологии слова12.
Важно подчеркнуть, что в сознании человека XIX века город воспринимается уже не как защита от угрозы, а как угроза воле и свободе. Возможно, это ощущение присуще только русской ментальности? Золотой век русской культуры — порождение сельской дворянской усадьбы. Но и многие культурные свершения Серебряного века, как отмечено исследователями, «оказались связаны с загородными усадьбами. <> И в этом его особая специфика, отличающая от параллельных ему сугубо городских, если так можно выразиться, западноевропейских культурных явлений»13.
Характерно, что наличие забора как главного объекта, определяющего городскую жизнь, произвольно или нет, но обязательно фиксируется при описании любой городской усадьбы. У Чехова в «Даме с собачкой» Гуров «отыскал дом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями. «От такого забора убежишь», — подумал Гуров, поглядывая то на окна, то на забор. <> И он ходил, и все больше и больше ненавидел серый забор, и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о нем и, может быть, уже развлекается с другим, и это так естественно в положении молодой женщины, которая вынуждена с утра до вечера видеть этот проклятый забор»14. В то же время, в сельской усадьбе Волчаниновых («Дом с мезонином») ворота «вели со двора в поле». Да и сама усадьба, в которую герой первый раз вошел со стороны парка через аллею, открыта в окружающий мир: «Я прошел мимо белого дома с террасой и с мезонином, и передо мной неожиданно развернулся вид на барский двор и на широкий пруд с купальней, с толпой зеленых ив, с деревней на том берегу, с высокой узкой колокольней, на которой горел крест, отражая в себе заходившее солнце. На миг на меня повеяло очарованием чего-то родного, очень знакомого, будто я уже видел эту самую панораму когда-то в детстве»15. Сельские усадьбы преимущественно не огораживались, а отделялись от деревни валом с ветлами, или обсаживались сиренью, шиповником. Но были обязательные прогалы для беседки «Бельвю» (или «Миловиды») с перспективой на поля. В сельской усадьбе не от кого было отгораживаться, так как простор кругом — свой! Тургенев в «Дворянском гнезде» пишет о доме Калитиных в городе: «При доме находился большой сад; одной стороной он выходил прямо в поле, за город. «Стало быть, — решил Калитин, большой неохотник до сельской тишины, — в деревню таскаться незачем»»16.
Забор — не просто ограничение свободы и простора взгляду. За забором — не-свое, чужое, запретное, поэтому и наиболее привлекательное, заманчивое, поэтому он и притягивает, как все греховное. Таким образом, в концепте забора выявляется еще один характерный для городской жизни мотив — порока и греха, также связанный с библейской историей Каина, основателя первого города. Забор провоцирует на грех. Характерна тонкая психологическая нюансировка Тургенева в сцене ночного объяснения в любви Лаврецкого и Лизы в калитинском саду. Узкая тропинка в поле за городом привела Лаврецкого «к длинному забору, к калитке; он попытался, сам не зная зачем, толкнуть ее: она слабо скрыпнула и отворилась, словно ждала прикосновения его руки». Он узнал сад Калитиных. После ночного свидания с Лизой, полчаса спустя, калитка оказалась закрытой, и ему пришлось перепрыгнуть через забор17. Этот забор и открыто-закрытая калитка является предупреждением о преграде и предощущением греха: на следующий день к Лаврецкому вернулась жена, которую он считал умершей. Таким образом, ночное объяснение в любви женатого человека и молоденькой девушки реально приобрело порочную окраску.
Подобное же семантическое наполнение в строках знаменитого романса (слова А. Будищева) «Калитка», что, возможно, современными слушателями не улавливается.
Отвори потихоньку калитку
И войди в тихий сад ты, как тень.
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку надень.
Речь и здесь о тайном, запретном свидании и чувстве, почему-то невозможном в открытом пространстве.
Место у забора — важный пост наблюдения за чужой жизнью, в чем тот же оттенок греховности, недозволенности. В романе Тургенева «Первая любовь» действие происходит на даче в городской черте: «у Калужской заставы, против Нескучного». Гуляя по саду, герой обнаруживает забор. За ним ему представилось «странное зрелище»: девушка играла с четырьмя молодыми людьми: «Я все забыл, я пожирал взором этот стройный стан, и шейку, и красивые руки <> «. Его застает на месте преступления — «подглядывания за чужими барышнями» — один из молодых людей. Герой убегает, но при этом ему «было очень стыдно и весело», он чувствовал «небывалое волнение». Забор еще раз будет выбран героем местом для наблюдения, тогда он откроет страшную для себя тайну: ночью через забор пройдет на свидание к «чужой барышне» его отец. Забор — преграда, граница, отделяющая нравственное от греховного, безнравственного. Та же ситуация с забором и те же смыслы в повести И. С. Шмелева «Моя любовь».
Так же, как при описании городского быта обязательно упоминание забора, так и при описании сельской жизни возникает образ поля, луга, выгона и прочих ипостасей открытого пространства. В деревне в наблюдении за жизнью природы простор полей отождествляется со счастьем и чувством родины. Причем, оно независимо ни от времени на дворе, ни от принадлежности писателя к тому или иному литературному течению, ни от прозы, ни от поэзии.
<> мне открыты
все тайны счастья; вот оно:
сырой дороги блеск лиловый;
по сторонам то куст ольховый,
то ива; бледное пятно
усадьбы дальней; рощи, нивы,
среди колосьев васильки;
зеленый склон; изгиб ленивый
знакомой тинистой реки18.
(В. В. Набоков)
У героя Тургенева («Дворянское гнездо») созерцание русской нивы пробуждает не только счастье, но и чувство родины: «И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши! <> а там, дальше, в полях, лоснится рожь, и овес уже пошел в трубочку, и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом дереве, каждая травка на своем стебле. <> И до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; <> и — странное дело! — никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины»19.
Наконец, стихотворение И. А. Бунина, написанное вдогонку уходящей в небытие дворянской усадьбе в июле 1918 года.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав20.
В полях встречает Царя Небесного и Ф. И. Тютчев, «удрученного ношей крестной, в рабском виде», но с благословлением «родной земле»21.
Из города Бога не видать, там царство Каина.
Точно передан рефлекс переживания городским жителем чувства родины через созерцание русского поля в стихотворении поэта советского времени Инны Гофф. Это романс (муз. Я. Френкеля) из кинофильма «Новые приключения неуловимых». Его поет белый офицер, без сомненья, хорошо знакомый с усадебным детством и юностью. Детство советского поэта прошло явно не в усадьбе, но чувство родины русского офицера угадано поэтом:
Русское поле, русское поле <>
Счастьем и болью вместе с тобою,
Нет, не забыть тебя сердцу вовек! <>
Поле, русское поле…
Пусть я давно человек городской <>
Здесь Отчизна моя…
Таким образом, культурное пространство сельской усадьбы формировало чувство родины, так как главным были не труд или праздность, а родство с полями, землей, простором — суть необходимые условия жизни и творчества русского человека.
Наше время добавляет новые реалии в пространство сельской усадьбы и в размышления о возможности возрождения модели сельской усадебной жизни22. Многие современные хозяева, в том числе и старинных сельских усадеб, огораживают территорию глухим забором, ограничивая возможность переживания ее насельниками и гостями единства с окружающей природой. Старая усадьба была открыта в пространство, приветлива и гостеприимна даже в отсутствие хозяев. Вспомним многочисленные примеры из художественной литературы и мемуаров, когда застигнутые в дороге ночью или непогодой путники находили в усадьбе приют и покой. Итак, маркеры городского («каинова») пространства — заборы, как сорняки в поле, внедряются в гармонию «покоя и воли». Какие рефлексы ментальности породит этот новый элемент сельского простора? Не начало ли это процесса складывания некой универсальной, автономной «жилой ячейки» — капсулы, неважно где расположенной, замкнутой на себя и ни на что не влияющей? Старая усадьба составляла с единое целое с природой, новая — изолирована от нее. Какая разница, что за забором? Старая усадьба способствовала формированию чувства родины, новая — ??? Поживем — увидим.
1 Обе цитаты см.: Нащокина М. В. Русская усадьба Серебряного века. — М., 2007. — С. 8.
2 Предисловие // Городские поселения в Российской империи. — СПб., 1860. — Т. 1. — С. 5. Цит. по: Кошман Л. В. Город и городская жизнь в России XIX столетия: Социальные и культурные аспекты. — М., 2008. — С. 44.
3 Врангель Н. Н. Старые усадьбы: Очерки истории русской дворянской культуры. — СПб., 2000. — С. 143.
4 Цит. по: Нащокина. Указ. соч. — С. 84.
5 Толстая С. А. Моя жизнь // Прометей: Историко-биографический альманах. — М., 1980. — Т. 12. — С. 166, 168.
6 Там же. — С. 169.
7 Там же. — С. 170.
8 Здесь и далее курсив мой (Л. Р.).
9 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10-ти томах. — М., 1962−1965. — Т. 3. — С. 521.
10 Наблюдение Ю. М. Лотмана (см.: Лотман Ю. М. Пушкин. — СПб., 1997. — С. 516) Правда, в главе пятой поэмы (строфа 1) Татьяна в деревне тоже видит «поутру побелевший двор, / Куртины, кровлю и забор», но взгляд этот забор легко преодолевает и за ним «мягко устланные горы / Зимы блистательным ковром. / Все ярко, все бело кругом», т. е. опять-таки, поля.
11 Бок М. П. Воспоминания о моем отце П. А. Столыпине. — М., 1992. — С. 156.
12 Ср. у Даля: «Город — укрепленное стенами место внутри селения <> городить, огораживать, забирать забором, обносить тыном. Рубить или класть стену, более говорят о деревянном заборе торчмя».
13 Нащокина М. В. Указ. соч. — С. 16.
14 Чехов А. П. Собр. соч. — М., 1962. — Т. 8. — С. 399−400.
15 Там же. — С. 87.
16 Тургенев И. С. Полное собр. соч. и писем в 28-ми тт. Сочинения. — М.-Л., 1964. — Т. 7. — С. 125.
17 Тургенев И. С. Указ. соч. — С. 235, 237.
18 Цит. по: Первушина Е. В. Усадьбы и дачи петербургской интеллигенции XVIII — начала XX века. Владельцы. Обитатели. Гости. — СПб., 2008. — С. 261.
19 Тургенев И. С. Указ. соч. — С. 190.
20 Бунин И. А. Собрание сочинений в 6-ти тт. — М., 1987. — Т. 1. — С. 361. Стихотворение написано 14 июля 1918 г.
21 «Эти бедные селенья, / Эта скудная природа — / Край родной долготерпенья, / Край ты русского народа! <> / Удрученный ношей крестной, / Всю тебя, земля родная, / В рабском виде Царь небесный / Исходил, благословляя». (Тютчев Ф. И., 1855 г.).
22 Этот мотив возник при обсуждении доклада в кулуарах десятых Уваровских чтений в апреле 2017 г., за что приношу благодарность их участникам и организаторам.