Вверх

Л. Ю. Астахина. Письменные памятники города Мурома XVII века как источник по истории русского языка и быта

В 1764 г. монастыри в России были распределены в зависимости от своей значимости по группам, то есть по «штатам»: некоторые остались за «штатами», другие были упразднены, а третьи — обращены в приход. По этой регламентации Борисоглебский мужской монастырь, основанный в начале XII в. на реке Ушне в семнадцати верстах от Мурома, упразднился, все его имущество было передано в Успенский собор г. Владимира.

Спасский, или Спасо-Преображенский мужской, в Муроме был отнесен к третьему классу. В. Зверинский пишет: «Из жития св. мученика Глеба, первого князя Муромского, сына Владимира Великого, видно, что Глеб, отправленный княжить в Муром, тогда еще языческий, не мог совершенно подчинить его своей власти и жил в отдалении от города в продолжении двух лет, построив себе двор, укрепив его твердою стеною и поставив там церковь во имя Всемилостивого Спаса. Спасо-Преображенский монастырь есть остаток этого двора, и в 1098 г. в церкви погребено тело Изяслава, сына Владимира Мономаха, убитого под Муромом, которое было перенесено братом в Новгород. Монастырь уцелел среди общих бедствий, каким город подвергался от нападения татар, страшной язвы и пожаров. Существование монастыря становится известным лишь в 1515 г., когда в нем был настоятелем архимандрит Кирилл».1

Мужской Николаевский монастырь на Бутылицах Меленковского уезда (в двадцати двух верстах от Меленок) в 1764 г. был обращен в приход, а женский Троицкий в г. Муроме, основанный «в 1642 г. торговым человеком Муромской гостиной сотни Тарасием Борисовым Цветновым на месте, где стояла прежде сооруженная муромским князем Константином церковь во имя св. князей Бориса и Глеба (XII в.)», был отнесен к третьему классу.2

В Российском государственном архиве древних актов (Москва) выделено два небольших фонда: № 1432 Муромский Борисоглебский монастырь и № 1433 Муромский митрополичий двор. В них хранится всего сто двадцать девять документов, относящихся к последним двадцати годам XVII в., написанных скорописью — почерком трудным для чтения, а тем более для исследования. По правилам лингвистического издания девятнадцать документов этих фондов опубликованы в 1984 г. в сборнике «Памятники деловой письменности XVII в. Владимирский край», под ред. проф. С. И. Коткова. (Далее. — Пам. Влад. Орфография примеров упрощена, знаки препинания расставлены нами). В памятках, челобитных, отписках, поручных записях и расспросных речах отражены факты, которые, конечно, не могут дать исчерпывающей картины народной жизни, но отдельные ее стороны они все же освещают.

Митрополитами муромскими и рязанскими в последнее двадцатилетие XVII в. были Иосиф, Павел и затем Авраамий, находившиеся в Переяславле Рязанском.

В марте 1679 г. из Духовного приказа от митрополита Иосифа на имя поповского старосты г. Мурома попа Никифора пришла память. В ней было велено монастырским «архимандритам и игуменам и строителям приказывать накрепко братии, и слугам, и служебникам, и монастырским вотчинным крестьянам, чтобы они первую неделю поста и всю четыредесятницу постились с женами и детьми, а будет кто не станет постится… на тех преосвященного митрополита пеня».3

Стараясь избежать такой «пени» митрополита, крестьяне монастырской вотчины с. Сетчаны писали, что они не участвовали в составлении прошения Фирска Ревякина и «в челобитную писать себя и руки прикладывать никому вместо себя не веливали, и мы, сироты твои, на архимандрита Авраамия (игумена Борисоглебского монастыря — Л. А.) и строителя старца Нифонта ни в чем не челобитчики».4

Однако Фирс Ревякин был, видимо, из тех народных правдолюбцев, которые не умеют молчать о злоупотреблениях. Со своей прямотой они ничего и не могут добиться, потому что большинство их не поддерживает, зная по пословице, что плетью обуха не перешибешь». А между тем через четыре года, в 1683 г., появляется документ на восьми столбцах, в котором от имени монастырской братии перечислены все действия строителя Нифонта, наносящие ущерб монастырю.5

Начинается он с описания отношения Нифонта к братии. Мы, пишут монахи, «строительскую ему келью отвели и келейника дали; и стали мы его звать хлеба есть за трапезу, а он строитель хлеба есть с нами за трапезу не ходит, а сказал нам, яз-де беру к себе в келью, мне-де вы братством не указывайте» (л. 1). Взял он к себе в келью и монастырских работников Якушку да Проньку «без братского приговору», а когда конюший старец Мартирий «стал говорить, чтоб он Якушко пошел на конной двор… и он Якушко его старца Мартирия учал бранить матерны и хвалился зарезать ножом» (л. 1). Далее перечисляется, каким монастырским имуществом завладел строитель Нифонт. Список довольно внушительный. Здесь и «жеребенок чал», и деньги, и «сума кожаная с рухледью, закрыта замком», и различная одежда, и «четыре шубы бараньих, в том числе две новых», и мед: «Взял у крестьянина… 10 пуд меду, 4 пуда воску, и взяв, медом покорыстовался» (л. 3).

Любил строитель Нифонт, как говорится, «порадеть родному человечку». Своего «родственника старца Макарья посылал на ватагу, и завладели 5-ю рублями от монастырской рыбной продажи» (л. 3). А своему слуге Проньке «дал оселок по розванию в Новоселках, на чем пшеницу севали, да ему же даван многой хлеб безщотно… Да сним Пронькою из монастыря в Муром к сродичам своим, к сестре и племяннику, посылал рыбы, крупы, и пшеницы, и пшеничную муку» (л. 3). Принял в монастырь «пьяницу и табатчика Андрюшку с женою и детьми… и давал ему из мучного анбара ржаные и пшеничные муки, а рожью и пшеницею не давал, чтоб от братии указу не было, а расходу той муке в книгах не написано» (л. 4). Ученых же «сушиленных книг для своей бездельной корысти не велел писать», а когда «архимандрит при всей братии о том ему говорил, и он его не слушал» (л. 4).

Но больше всего он любил менять монастырских коней: «Променил жеребца савраса трех лет, а выменил клячу дряхлую, безногую, а принял теленка», «променил коня каря ценою 25 рублев, а выменил коня страшново, и тот конь жил две недели и пал» (л. 5). Все это он делал на дворе своего племянника: «Променил без братского совету коня гнеда белоголуба четырех лет, ценою был в двадцать три рубли, а выменил меренишка бура старова, а менял он Нифонт в Муроме у племянника своего Мишки… на дворе, а придачи к тем коням и меринам он Нифонт ничего в казну не объявливал» (л. 5). Брату своему монастырского «меренишка солова» променял «на безногую лошадь, которая ныне шолудива» (л. 6). А «вкладного коня из гнеда пега» изувечил: «ездя по гостям, напившися пьян, скакал и на торчу набрущил, и тот конь в то число пал, цена коня 25 рублев» (л. 4). Коляски, в которых Нифонт ездил «на Алатырь», «разоряя святую обитель и ругаючись всеи братии, изломал, и кожи оборвал, и всякие железные приправы с тех колясок обломал» (л. 6).

Когда Нифонт отыскал беглых монастырских крестьян, то отобрал у них всех лошадей, коров, посуду и другое имущество, а самих продал «неведомо кому», денег же в монастырскую казну не отдал (л. 4). Без «братского совету» передал пустоши и покосы крестьянам деревень Столбиц и Михалец Спасского монастыря за три рубля, тогда как они раньше приносили по пять и шесть рублей доходу (л. 4). О том, каково было воздействие властей на беззакония Нифонта, узнать нельзя: на документе нет никаких помет. Но сам образ жадного самодура вырисовывается из этого перечня весьма отчетливо.

Архивные документы имеют определенную окраску: в них отражены в основном конфликтные ситуации бытового характера. Сохранившиеся столбцы говорят о различных сторонах жизни муромцев, например, о подводной повинности. Пономарь Терешка Осипов с. Святец в явочной челобитной (то есть жалобе) пишет митрополиту Иосифу: «Поп Симеон с сыном «напившись… пришед на мой двор… взяли было у меня лошадь подводу… под рождественского попа Ивана». Женишка Оксиньица лошадь не дала, говорила «что де вы не по очереди лошадь емлете», так как муж ее «преж сего дал две подводы». И тогда Симеон и его сын Оксиньицу «били и увечили до полусмерти, и окровавили, и окосматили, и за волосы таскали, и ныне женишка моя лежит при смерти и исповедована». А Симеон с сыном похваляются на пономаря «смертным убивством».6

Но больше было так называемых дел «духовного» характера. Беглая «дворовая девка» Марфутка Маркова год тому назад сбежала из села Дедова, а теперь, «пришед из бегов… родила робенка и ныне лежит без молитвы». Поэтому из деревни поступает просьба к митрополиту: «Вели, государь, ту девку Марфутку… спасскому попу Сергею обмолитвить и о том к нему память дать». Через пять дней «почеревная» память была дана, но Марфутка в Муроме, на митропольем дворе, была «допрашивана, с кем она того робенка прижила». Оказалось, что когда она была в бегах, «неведомо какой человек изнасиловал блудным падением и с того-де числа она очреватела… а опроче того… ни с кем блудно не живала».7

Такую же «почеревную» память посылали и в с. Стригино, где «обродилась… дворовая женка вдова Василиска Васильева дочь», с которой случилось то же самое, когда она «летнею порою ходила… в лес для грибов».8

Порицаемо было и незаконное сожительство. Крестьянин сельца Икошева Савка Барашенок жил три с половиной года с беглой крестьянкой Маремьянкой Ермолаевой из с. Синжан. У них родился сын Филька. За то, что «он блудно того робенка прижил», Савка винился «на митрополье дворе» и был наказан. Маремьянка была «отдана с роспискою», однако снова пришла к Савке и «по-прежнему жила у него для работы». И хотя Савка уже «блудно… с нею не жил», он все равно был обвинен «в подговоре Маремьянкине» и послан из приказной избы в приказ духовных дел, чтобы архимандрит учинил «по правилам святых отец и святых апостол».9

Чтоб привести человека для расспросов на митрополичий двор, на место посылали пристава. Так, в деревне Мошок прошел слух, что «женка Феколка… чревата, а мужа у той женки нет». Стали Феколку искать. Обратились к пречистенскому попу Никифору, у которого она жила с восьми лет. Но обратились так грубо, стали его толкать, что он велел своему сыну «в сполох ударить», а сам «из рук выбился». Пришлось приставу доставить его на митрополичий двор, где и был ему учинен расспрос.

Поп Никифор сказал, что Феколка «галичанка, а чья крестьянка, того она… ему не сказала», жила у него до шестнадцати лет, когда он выдал ее замуж за бобыля Гараску Кириллова с условием: «буде ему с женою жить полюбится у него попа Никифора во дворе, и ему жить, в буде не полюбится, и ему дать воля». Гараська вскоре сбежал. Феколка же еще жила у него, а потом ушла, «потому что у него хлебáаñ не стало, есть было нечего», и «скиталась меж двор в том селе Мошку и в деревнях». Потом она «сошла» в деревню Протасьеву Владимирского уезда к крестьянину Савину Евстафьеву сыну Невежину.

Когда стали расспрашивать Феколку, она все это и рассказала, добавив, что она «не чревата». Но через месяц пребывания на съезжем дворе, «за приставом», она изменила показания, сказала, что она чревата от попа Никифора, потому что «блудно повольно жила», «сходилась с ним блудно в дому у него в хлеве», когда ее муж Гараська «от нее сошел». Кроме того, она обвинила Никифора в том, что он у нее «деньгами завладел»: «взял де у нее в заем, а в которое время и сколько, она не помнит», и не отдает. На очной ставке ее уличили в поклепе. Она повинилась и созналась, что хотела, чтоб Никифору «был нашатырь», потому что он ее не выкупил со съезжего двора. А научил ее так говорить «пристав Зинка Иванов, как унего она после первого расспросу по се число была», иначе он обещал ее «в чепи замучить»10. Поистине, во все времена «доброе дело не оставалось безнаказанным».

Нередко между соседями были плохие отношения, что было причиной наговоров, напрасных обвинений, доносов. Девку Марьицу Петрову кто-то в темном переулке «промеж Выползовой и Дмитревской улиц» ограбил и изнасиловал. Соседка, вышедшая на ее крик, увидела, что «рожа у нее иззадрана и [она] в снегу вывалена». Соседский работник Оська сказал, что виноват Максимка Скрыпин, который через некоторое время шел тем же путем. Максимка, оправдываясь, указал, что между ним и Оською «всегды соседская живет ссора и брань всякая».11 Служивший у Архангельской церкви поп Тимофей жалуется на своего коллегу Федора Нелюбова, что тот его «бранит напрасно, не вем за что, и похваляется… как ни есть уждав, до смерти прибить… А вины, государь, я, богомолец твой, за сбою никакой не ведаю».12

Небезопасно было священникам ездить к своим прихожанам. Поп села Григорова Роман ехал «в село Казнево к роженице для молитвы» через село Ляхи. Из кузницы выскочил сын попа Лаврентий, у которого он в прошлом году купил «лошадь мерина гнеда», его «с лошади сорвал, и тое лошадь отнял, и грабил, а грабежом взял денег пять рублев, книгу требник, однорядку». Книгу и однорядку сразу отдал, а лошадь, стоимостью пять рублей с полтиною и деньги не отдает. Кончилось это дело на «митрополье дворе» тем, что поп Роман «в той отъемной лошади… да в срывных в пяти рублях… не ходя в суд и на очную ставку в том во всем помирился и впредь… на него Лаврентья в том не челобитчик».13

Мы уже видели, что среди несправедливо обиженных были и женщины. В погосте Мукса Дубровского стана вдову Фетинью поп Федор «призывал в просвирницы и… давал земли и сенных покосов и огород». И как «принял меня, сирую, в прошлом… году, и земли, ни сенных покосов, ни огорода не дал», пишет Фетинья. Больше того, он ее «разорил до основания». Во время ярмарки «напивши пьян, пришед ночью и окошки у кельи отбили и раскололи с попадьею», а ее «стал… бить, и увечить, и окосматил, и всякою скаредною бранью позорил». Когда же Фетинья обещала пожаловаться «преосвященному Павлу митрополиту и архимандриту», Федор отвечал, что он был у сыщика, что тот ему ничего не сделал, а здесь — он и сам вотчинник, а «архимандрит де таких, что ты, любит». Обращение к старостам и крестьянам окрестных сел никакого воздействия на Федора не оказало.14

Беглую крестьянку Груньку Никифорову дочь обнаружил в селе Липовицах у местного священника Федора ее владелец нижегородец Стенька Богданов сын Карамзин, просил поставить ее «в святительском дворе Борисоглебского монастыря… расспросить, и по расспросу в сносных моих животах и в зажилом с ним попом Федором свой святительский указ учинить».

В расспросе Грунька сказала, что более года тому назад «покиня мужа своего», она «бегаючи жила… в деревне Юрьевце у крестьянки вдовы Евдокеицы Микифоровы дочери… недели с три»» а потом жила в Липовицах у попа Федора. А с сбою ««на сносу снесла своих два сарафанишка крашенинных, три рубашенки олляных, в том числе одна рубашенка посконная, три сороченки шиты шелком, и с тем всем-де она сносом пришла к попу Федору, а живучи, то все приносила, а боярскова-де сносу животов ничего не снесла». Поп Федор при расспросе ее слова подтвердил.15

За некоторых обиженных женщин вступались родственники. Бобыль Васька Фатеев обратился на митрополий двор Спасова монастыря, а «в словесном своем извете» сказал: «Шла де моя сестра Огафья по воду, и не доходя-де базарного мосту муромец посадской человек Якунька Овчинников, ухватя-де ее, сестру ево Агафью, под мост тащил, и целовал, и руки в пазуху забивал, и за груди хватал, и дрочил». Васька не знал, что дядя его при старостах в том деле «розделались и помирились», и просил его извет записать.

Обязанностью духовной власти было заботиться о погребении усопших. Ямщик Муромского яму Стенька Злобин сообщает, что его отец Овдоким 12 сентября «под ямскою Акименскою слободою утонул, и ныне то тело не гребено». Он просит: «То усопшее тело отца моего погрести у церкви божией в Якименской слободе попу Фоме беспенно». Похоронная память была дана в тот же день.16 Неподдельное горе звучит в челобитной Федьки Евтифеева о беспенном погребении жены: «Августа против десятого числа в ночи волею божией женишка моя Евдокеица не разродилась, и умре скорою смертию без покаяния и без причастия». Он просит митрополита: «Пожалуй меня, сироту, укажи, государь, дать похоронную память и тое умершия жены моей Евдокеицы тело нашему приходскому села Денятина архангельскому попу Дмитрию у церкви божией погресть беспенно».17

Есть и челобитная о крещении младенца, оказавшегося в необычной ситуации. Муромец Лучка Савин сообщает: «Июня в 11 день в ночи неведомо кто подкинул под дворишко мой младенца мужеска полу, у ворот привязан к кольцу. И я того младенца взял к себе». И далее он просит: «Вели, государь, тому младенцу проговорить молитву и в крещеную веру ввесть, и о том дать память дмитриевскому попу Тимофею».18

Но есть среди материалов этих фондов и явный донос. В отписке поповского старосты Льва читаем о том, что приказчик села Липовец Богдан Протасьев не послушался памяти архимандрита Борисоглебского монастыря, не послал поручные записи «по крестьянине с. Турбенева Федьке Микифорове». Он объяснил, что дела о крестьянах находятся в его ведении, а не в ведении поповского старосты, и что архимандрит должен был бы ему память прислать, а не Льву. Описав все это, обиженный поповский староста добавляет, что видел как у Богдана Протасьева «в горнице сидит троицкий поп Иосиф Суслов и играет с ним приказчиком он Иосиф в шахматы в большую игру, и как я богомолец, пошел из горницы, и он поп Иосиф тут остался играть шахматы».19 Игра считалась не только праздным, пустым делом, но и греховным, как видим, даже в конце XVII в.

Идеологических вопросов касается поручная запись по Семене Константинове сыне Смольянинове. Муромцы посадские люди, восемь человек, ручались: «Ему Семену за нашею порукою святей божией церкви повиноватися, и в божественном писании расколу не чинить, и к отцу духовному по вся годы на исповедь приходить». Среди «порутчиков» был брат Семена Яким. Оба они грамотные: «Яким приложил руку за себя и двух других, а Семен написал: «Меня Семена ручали и руку приложил». Действительно, раскол — это прямое дело церковного суда.

В приведенных документах отразились различные случаи из жизни муромцев и обитателей окрестных сел и деревень. Это разнообразные бытовые ситуации, запечатленные ярким народно-разговорным языком. В текстах можно отметить обилие так называемых «многократных» глаголов, присутствующих почти в каждом тексте: того не бывало, не посылывал по нее, не живал блудно, не схаживался с нею, не заставывала под навесом, не ссылывал со двора, не имывал денег, не бивал челом, не бивал ее, не говаривал, ничего не объявливал и др. Характерно, что подавляющее большинство этих глаголов употреблено в отрицательных предложениях, что придает высказываниям категорический оттенок: никогда не делал, ни разу.

Нельзя умолчать и об употреблении деепричастных оборотов: рнясь на казначея Иосифа для своей бездельной корысти отняв у тех крестьян, он отдал те пустоши… без братского совету; ездя по гостям напившися пьян, скакал; те коляски, разоряя святую обитель и ругаючись всей братии, изломал; приказчики, требуя твоего отеческого благословения, и много челом бьют; взяв, медом покорыстовался; пришед из бегов, родила робенка и др.

Иногда запись начинается с союза «как» в значении «когда»: как был на Алаторе, куплено воеводе рыбы; как заручали расспросные речи… дано восемь денег; как расспрашивали Сеньку, дано за письмо две деньги и др.

Нередки и субстантивированные причастия: хоженое, стоялое, зажилое, славленое и др.

Многие местные топонимы отражены в этих источниках: деревня Бабье Ожерелье, погост Муска, села Булатниково, Липовицы, Дедово, Казнево, Ляхи, Синжаны, города Муром, Переяславль Рязанский, Алатырь и др. Многочисленны антропонимы — односоставные, двусоставные, трехсоставные: жонка Феколка, поповский староста Лев, поп Никифор, поп Евфимий, но: пономарь Терешка Осипов, крестьянин Савка Барашенок, женка Маремьянка Ермолаева дочь. Трехсоставные именования относились к людям, занимающим высокое общественное и служебное положение: стольник и воевода князь Михайла Федорович Шейдяков, бьет челом Нижнего Новгорода Стенька Богданов сын Карамзин, но: руку приложил «Ганька Домажиров вместо Степана Карамзина по его велению» и др. Как видно, в XVII в. в русской антропонимии еще продолжался процесс формирования трехсоставных наименований.

Деловые тексты, созданные в XVII в. на муромских территориях, в обрамлении традиционных зачинов и концовок, характерных для приказного языка, отразили богатство народно-разговорной речи в ярких описаниях разнообразных событий народного быта.




1 Зверинский В. В. Материалы для историко-топографичекого исследования о православных монастырях в Российской империи с библиографическим указателем. Т. II. Монастыри по штатам 1764, 1795, 1795 гг. СПб., 1892. С. 337.

2 Зверинский В. В. Указ. соч. С. 360.

3 Ф. 1433. Ед. хр. 1.

4 Там же. Ед. хр. 6.

5 Там же. Ед. хр. 8.

6 Памятники деловой письменности XVII в. Владимирский край. 1984. С. 194.

7 Там же. С. 195.

8 Там же. С. 202.

9 Там же. С. 226.

10 Там же. С. 205 — 209.

11 Там же. С. 213 — 214.

12 Там же. С. 195.

13 Там же. С. 196 — 197.

14 Там же. С. 202 — 203.

15 Там же. С. 200 — 201.

16 Там же. С. 197 — 198.

17 Там же. С. 212.

18 Там же. С. 216.

19 Там же. С. 225.